Язык иносказаний и намеков остановит внимание зрителей и во втором действии, когда Мамаев говорит Крутицкому: «Да, мы куда-то идем, куда-то ведут нас; но ни мы не знаем куда, ни те, которые ведут нас». О. чем они говорят? Чего опасаются? Что имеют в виду? Смысл этих странных речей непонятен, если не понят характер времени.
Конечно, можно было бы определить время действия и более широко — пожалуй, это время Островского вообще, чуть точнее — XIX век, где-то в его середине. Так обычно считает современный театр. Ошибка в одно-два десятилетия тут мало что значит. Между тем в пьесе конкретность времени запечатлена с полной определенностью, и по множеству примет действие комедии следует отнести к 1866—1868 годам. Именно эта два-три года дали начало времени, резко определившемуся в русской истории как пора пореформенного «похмелья».
Написанная Островским в уединении сельца Щелыкова осенью 1868 года, пьеса была, таким образом, злободневна как утренняя газета. Все в комедии полногулом главных событий времени — крестьянской, судебной и земской реформ 1861 —1864 годов. Только в согласии с жанром гул этот транспонирован в комедийный лепет и шум. Не приближаемся ли мы тут к отгадке косноязычных речей Мамаева о том, как его тогда кольнуло и куда его теперь ведут?
Конец 60-хгодов был временем подведения первых итогов реформ; одних эти итоги радовали, других — разочаровали. В 1867 году упразднением крепостного права в Мингрелии была завершена крестьянская реформа в России. «Одна из величайших страниц всемирной, истории дописана и дописана так, как еще не удавалось это ни разу до нашего времени.— писал либеральный публицист. — На долю России выпала завидная участь доказать миру, что ниспровержение отжившего свой век порядка вовсе не должно неизбежным образом сопровождаться потрясением государственного здания»
Эти строки взяты из «Политической хроники» «Отечественных записок» 1867 года (№3), то есть той поры, когда журнал не перешел еще в руки Некрасова и Щедрина и влачил жалкое существование под редакцией А. А. Краевского. Его наемный публицист пел в полном согласии с официальной ориентацией. А всего лишь полтора года спустя в том же журнале Щедрин совсем с иных, позиций расценил итоги реформы: «Хотя крепостное право в своих прежних осязательных формах не существует с 19 февраля 1861 года, тем не менее оно и до сих пор остается единственным живым местом в нашем организме. Оно живет в нашем темпераменте, в нашем образе мыслей, в наших обычаях, в наших поступках. Все, на что бы мы ни обратили наши взоры, все из него выходит и на него опирается» (Отечественные записки, 1869, № 1, с, 207).
В то время как либералы громко ликовали по поводу перемен, а консерваторы глухо ворчали, выражая свое недовольство происшедшим, передовая русская мысль упорно подчеркивала робость, узость, непоследовательность проведенных реформ. Едва сделав шаг вперед, правительство тут же спохватывалось, и завершение социальных реформ шло бок о бок с самой черной политической реакцией. Парадокс истории состоял в том, что проводившиеся сверху «великие реформы» настолько пугали своими последствиями самих правительственных реформаторов, что они то и дело сводили их на нет, давая задний ход, тормозя едва начатое и сдерживая полицейской уздой те силы в обществе, которые настаивали на радикальных переменах. Правительство, боявшееся революционеров, опасалось и критики со стороны ярых консерваторов, постоянно оглядывалось на них, и оттого робкие акты «реформирования» сопровождались непременными «обузданиями» передовой части общества.
Либеральное общество, чуткое к посвисту полицейского бича, готово было мгновенно угомониться. Позади остались годы надежд и упований, преувеличенных восторгов по поводу вступления страны па новые пути. Чувствовались усталость, индифферентизм. Идейная и нравственная опустошенность захватывала все новых людей, слывших либерально настроенными, и расползалась, как плесень, в этой неустойчивой среде.
Говорят, нет переходных эпох и, напротив, любая эпоха есть в сущности переход к другому времени. Но если какая-либо пора заслуживает в истории по своей унылости и бесцветности название «переходной», то это именно конец 60-х годов прошлого века. История будто устала за своей работой и сделала паузу, мгновенно произведя на свет множество жалких деятелей, героев минуты, достойных острого комедийного пера. Скоро-скоро Некрасов найдет свое беспощадное определение этой смутной поре: «бывали хуже времена, но не было под-. лей». Еще не изжито внешнее возбуждение, вызванное обсуждением реформ, но всех уже как бы накрывает с головой мертвая зыбь — ровная и укачивающая. Нет, это не эпоха кровавого террора, это тихая реакция.
Не слышно стука николаевских сапог, нет тяжкого гнета аракчеевской казармы и давно отменен «чугунный устав» для печати адмирала Шишкова, по современниками их время ощущается как позорное, второразрядное, пустое, изжитое, несамостоятельное в истории.
Таково время действия комедии Островского.