Главу XII Гринев назвал «Сирота», и для ее эпиграфа Пушкин переделал свадебную песню, которую выписал однажды для себя. Вот как она звучит на самом деле:
Много, много у сыра дуба
Много ветвей и поветвей.
Только нету у сыра дуба
Золотые вершиночки:
Много, много у княгини-души,
Много роду, много племени,
Только нету у княгини-души
Нету ее родной матушки;
Благословить есть кому,
Снарядить некому.
Вынося эти строчки в эпиграф, издатель, прежде всего, заменил «дуб» «яблонькой». Потому, скорее всего, что яблоня — дерево плодоносящее, и народ в своих песнях гораздо чаще отождествлял ее, а не дуб с невестой. Но издатель поменял деревья не автоматически: он изменил и облик яблони по сравнению с дубом. Так, если у дуба в народной песне «много ветвей и паветвей» и соответственно по законам параллелизма у невесты в этой песне «много роду, много племени», то отредактированные Пушкиным стихи говорят совсем о другом:
Как у нашей яблонки
Ни верхушечки нет, ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.
Парадокс этой главы заключается в том, что снарядить Марью Ивановну, т.е. выдать ей и ее жениху «пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему», и благословить ее на брак с Петрушей, выпало тому, кто зверски уничтожил ее родителей — сделал ее сиротой.
Но смысл эпиграфа, соотнесенный с реальным содержанием главы, состоит еще и в том, что Марья Ивановна беззащитна перед злодейством, полностью зависит от расположения духа убийцы ее отца и матери, который обычно, как запечатлела «История Пугачева», оказывался безжалостным и к дворянским детям. И храбрый, горячо ее любящий, готовый за нее отдать жизнь Петруша в данном случае опасно рискует, вовлекая Пугачева в союзники по вызволению любимой из крепости, возглавляемой Швабриным.
Конечно, вовлекает он Пугачева в союзники, потому что они с ним, как выразилась Акулина Памфиловна, «поладили», т.е. прониклись человеческой симпатией друг к другу. Но мы-то помним, как остерегал издатель нас, читателей, от излишнего благодушия по отношению к тому, кто «сроду… свиреп», помним, кем в фольклорной составляющей «Капитанской дочки» выступает Пугачев, поэтому не должны упускать и того обстоятельства, что чувства, которые испытывает к Гриневу казацкий вождь, могут видоизменяться в зависимости от обстановки.
Кажется, это понял и сам Гринев, услышав от пугачевского соратника (Белобородова) слова, обращенные к атаману: «Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать; а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров».
«Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною, — свидетельствует Петруша. — Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился». «В чьих руках» — разумеется, Гринев имеет в виду не одного только Пугачева, но и тех его сподвижников, которые и в самом деле с охотою отвели бы плененного офицера «в приказную» («приказами» в XVIII веке назывались канцелярии, ясно, что в данном случае речь идет о следственно-полицейском управлении самозванца) и запалили бы там огоньку, т.е. подвергли бы его пыткам. Но и Пугачев, как пишет Петруша, «заметил мое смущение». «Ась, ваше благородие? — сказал он мне подмигивая. — Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?»
Он пока что насмешничает. И его насмешка, по словам Гринева, «возвратила мне бодрость». Но вот — обращение Пугачева к Петруше: «Теперь скажи, в каком состоянии ваш город». «Слава Богу, — отвечает на это Петруша, — все благополучно». И былое пугачевское благодушие, позволявшее самозванцу насмешничать, уже способно улетучиться: «Благополучно? — повторил Пугачев. — А народ мрет с голоду!»
Гринев и сам свидетельствует, что правда в данном случае на стороне Пугачева и что он, Петруша, вынужден обманывать самозванца «по долгу присяги». Но ведь ни Пугачев, ни его грозные товарищи не обязаны входить в положение обманщика. Белобородов, например, попросту ухватился за гриневскую ложь, чтоб присоветовать своему атаману: «Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно».
Снова Гринев ходит по острию лезвия: «Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева». «Казалось» — потому что наверняка зафиксировать состояние самозванца Петруша здесь не может: в разговор вклинился Хлопуша, оспаривая Бело-бородова, их спор грозил перерасти в ссору и перерос бы, если б Пугачев, забыв о Гриневе, не занялся примирением своих соратников. Чем и воспользовался Гринев, отходя от очень опасной для него темы, заменяя ее другой, которая, по его расчету, должна была быть приятной Пугачеву: «Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы по дороге».
«Уловка моя удалась, — свидетельствует Петруша. — Пугачев развеселился. «Долг платежом красен, — сказал он, мигая и прищуриваясь. — Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?»
А до этого захваченный пугачевцами, с которыми даже вступил в бой (лишь шапка спасла одного из них от гриневской сабли), он предстал перед самозванцем, чтобы, услышав от того: «Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?» свидетельствовать: «Мне показалось, что Провидение вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачева:
— Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают». И разъяснил самозванцу, что обижает сироту Швабрин, насильно желая жениться на ней.
Да и так ли уж страшна в данном случае была бы Пушкину цензура? Что могло ее категорически не устроить? То, что дворянин нарушил присягу? Но она не возражала против присутствия в пушкинском романе Швабрина, который, судя по специальному упоминанию в тексте о его «хорошей фамилии», породовитей Гринева. А Швабрин не просто нарушил присягу, он ее растоптал, присоединившись к бунтовщикам!
Можно не сомневаться: оставь Пушкин Гринева, добровольно явившегося к Пугачеву за помощью, и цензура ничего не имела бы против. Ведь Следственная комиссия в романе, убежденная именно в такой версии, вынесла Петруше суровейший приговор, дав возможность императрице либо утвердить этот вердикт, либо изменить его. Екатерина, как мы помним, наказание смягчила из уважения не только к преклонным годам, но и к заслугам отца Гринева. К чему здесь придраться цензуре?
Да и как можно не услышать явной (особенно поначалу) тревоги Гринева, которую он, направляясь с Пугачевым в Белогорскую крепость, не скрывает: не только воображает себе «минуту … соединения» с Марьей Ивановной, но и думает «также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан»:
«Я вспоминал об опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызвался быть избавителем моей любезной! Пугачев не знал, что она была дочь капитана Миронова; озлобленный Швабрин мог открыть ему все; Пугачев мог проведать истину и другим образом… Тогда что станется с Марьей Ивановной? Холод пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом…»
При таком понимании ситуации поехал бы добровольно Гринев к Пугачеву за помощью? Ясно, что подобная поездка в черновике романа всего лишь один из прикидочных вариантов развития событий, от которого Пушкин отказался не из страха перед цензурой, а потому что нашел детали поворота повествования, которые намного адекватнее, чем прежние, реализуют его авторский замысел.
«О чем, ваше благородие, изволил задуматься?» — прерывает, как вспоминает Гринев, его тревожные размышления Пугачев. «Как не задуматься, — отвечал я ему. — Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя».
«Что ж? — передает Гринев обращение к нему Пугачева. — Страшно тебе?»
За себя Петруша не боится. Он бесстрашен на протяжении всего романа: и когда дерется на дуэли со Швабриным, и когда вместе с другими немногочисленными защитниками Белогорской крепости пытается противостоять напавшим на нее, и когда ежедневно ездит в Оренбурге на перестрелки с пугачевцами, и когда, получив письмо от Маши, решает в одиночку пробиться в Белогорскую крепость, где комендантствует Швабрин («Чтобы я стал без тебя сидеть за каменной стеною! — возмущен верный Савель-ич. — Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану»), и когда, обнаружив, что Савельич на своей хромой лошади отстал и окружен бандитами, не раздумывая бросается ему на помощь… Но мы-то помним, о чем он думает и чего опасается: вдруг Пугачев узнает, что Маша — дочь капитана Миронова. «Страшно тебе?» — спрашивает его Пугачев. Смертельно страшно представлять, что станется с Марьей Ивановной, если откроется истина: «Холод пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом…»
Естественно, что Машино имя он не произнесет, что он полностью отнесет к себе этот вопрос Пугачева: «Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь». И такой ответ очень понравится Пугачеву:
« — И ты прав, ей-Богу, прав! — сказал самозванец. — Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив голос, чтобы Савельич и татарин не могли его услышать, — помня твой стакан вина и заячий тулуп».
Но в мифе вопрос Пугачева: «Страшно тебе?» — явно перекликается с тем, как успокаивал Гринева жестокий убийца, черный мужик в пророческом Петрушином сне. «Не бойсь, — ласково говорил он Петруше, — подойди под мое благословение…» И недаром именно «не бось, не бось» повторяют пугачевские палачи Гриневу, стоящему под виселицей с петлей на шее. «Может быть, и вправду желая меня ободрить», — комментировал их слова Петруша.
«Наивно-очевидное пояснение, данное рассказчиком, только усиливает зловещий алогизм происходящего», — пишет по этому поводу Н.Н. Мазур . С точки зрения реалистического повествования, очевидно, исследовательница права. Но с точки зрения мифа не права решительно: палачи и вправду желают ободрить Петрушу, дают понять ему, что лично для него ничего зловещего не произойдет: напоминают ему о том самом сне, где Гринев хоть и не согласился подойти к Пугачеву под благословение, однако столкнулся с невероятной приязнью к себе Пугачева.
Отступив в сторону, отдадим должное остроумию Наталии Мазур, которая, следуя за немецким исследователем Пушкина Вольфом Шмидом, ищет в пушкинской прозе примеры так называемой «нарративной криптограммы», которая составлена из провербиального (т.е. вошедшего в пословицы) материала и даже имеет отношение к сюжету произведения. Такую нарративную криптограмму (нарративный — от лат. пагго — рассказываю) Н.Н. Мазур видит в пословице «Авоська веревку вьет, небоська петлю на(за)кидывает», реализованной, по ее мнению, в тексте «Капитанской дочки». «…Пословица, — пишет Н.Н. Мазур, — не дана эксплицитно в тексте (т.е. она там не явно, не четко выражена. Но выявляется на уровне образа: небоська — человек, произносящий слово не бось, действительно накидывает петлю. В сцене казни реализован буквальный смысл второй части пословицы, переносный же смысл (собственно провербиальная мудрость) может быть прочитан в развертывании той сюжетной линии, развязкой которой и стало «закидывание петли»
Вот как она это доказывает: из четырех человек в Белогорской крепости, которых приказывал казнить Пугачев, выжил один Гринев. И надо же! — именно Петруша не отнесся пренебрежительно к известию о появлении Пугачева. Остальные не просто отмахиваются от такого известия, а демонстрируют свое пренебрежение как раз «с помощью небось и авось».
Капитан Миронов: «Небось, на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет на десять угомоню». Иван Игнатьич: «Авось дадим отпор Пугачеву. Господь не выдаст, свинья не съест!»
Василиса Егоровна: «Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!»
«Таким образом, — комментирует эти высказывания Н.Н. Мазур, — целостный смысл пословицы проявляется на сюжетном уровне, где он мотивирует и поведение героев, и их судьбу: погибают те персонажи, которые принимают заключенные в пословице «правила игры». Спасшийся Гринев — единственный, кто пытается противостоять общей фаталистической установке (ср. его предложение увезти из крепости семью коменданта)»
Убедительно? Скорее, занимательно. Или. как уже было сказано, остроумно: подмечена некая изощренная тонкость в пушкинском тексте.
«Тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки» (Т. 11. С. 55) — эти пушкинские слова лучшим образом свидетельствуют о том, как относился поэт к изощренности.
Он говорил не о художественной изощренности, не об игре в художество? Продолжим пушкинскую цитату: «Прибавить можно, что тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным» (Т. 11. С. 55—56).
Мне приходилось уже цитировать прекрасного ученого, знатока быта эпохи XVIII и XIX столетий В.В. Похлебкина, который на основании кулинарных пристрастий персонажей «Капитанской дочки» относил их к разным социальным группам. Цитаты, подобранные Н.Н. Мазур, тоже свидетельствуют об особости каждой из таких групп: каждая говорит в романе Пушкина присущим только ей языком. Ведь очевидно, что модальные «небось» и «авось», в которые всматривается исследовательница, характеризуют речь русского простолюдина, каковым Гринев не является. Да и Н.Н. Мазур, которая в примечаниях к статье цитирует императрицу, высказывающуюся о своей собачке: «Не бойтесь, она не укусит». — должно быть, была бы удивлена, услышав от Екатерины «небось»! А услышать «небось» или «авось» от «мужицкого царя» Пугачева вовсе не странно.