Для последней главы XIV, которую Гринев назвал «Суд», издатель выбрал в эпиграф народную пословицу, записав ее стихами: Морская волна.
Отдавал ли себе отчет издатель в том, что синтаксический параллелизм такого двустишия особенно наглядно указывает на ис-каженность, приблизительность, неточность рифмы: «молва — волна»? Вне всякого сомнения. Думаю, что этой оказавшейся в эпиграфе главы искаженностью, этой приблизительностью, этой неточностью он выразил суть того суда, который вершили над Гриневым сперва Следственная комиссия, поверившая оговору Швабрина, а потом и отец Петруши Андрей Петрович, поверивший приговору Следственной комиссии и особенно государыни, которая, как мы уже здесь писали, уважая заслуги и преклонные годы Андрея Петровича, избавила его сына от полагавшейся ему позорной казни и «повелела только сослать в отдаленный район Сибири на вечное поселение».
А ведь перед этим Марья Ивановна рассказала родителям Петруши о его знакомстве с Пугачевым, причем так рассказала, что это знакомство их сына «не только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца». И Савельич, которого Андрей Петрович строго допросил, «не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал». И вот — сообщение о приговоре, который «едва не убил» Гринева-старшего: «Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге… Стыд и срам нашему роду!..»
Но для чего бы Пушкину было здесь намекать на судьбу своего пращура? Чем обогатил бы такой намек содержание «Капитанской дочки»? По-моему, ничем. К тому же сближать пушкинского пращура с Гриневским («автобиографический контекст») — значит игнорировать историческую реальность. Не мог пращур Андрея Петровича Гринева не то что быть казненным Петром, но хотя бы жить в его эпоху. Ведь отец старшего Гринева пострадал вместе с Волынским и Хрущевым, арестованными и казненными в 1740 году за противодействие политике всевластного герцога Бирона, фаворита Анны Иоанновны. То есть пострадал отец Андрея Петровича (дед Петруши) через пятнадцать лет после смерти Петра I или через шестьдесят восемь лет после рождения первого российского императора. А пращур — это даже не прадед, это отец прапрадеда. Стало быть, задолго до Петра оборвалась жизнь пращура Андрея Петровича Гринева на Лобном месте, специально отведенном для казни на Красной площади в Москве.
Заставив Андрея Петровича вспоминать о судьбах своих пращура и отца, Пушкин не столько обозначает этим вехи русской истории, сколько показывает, что до ареста Петруши род Гриневых был, уважаем и самоуважаем: он ничем не был осрамлен, ему нечего было стыдиться. Что, кстати, подтвердил и генерал, председательствующий на допросе Петруши в Следственной комиссии. Узнав, что Гринев — сын Андрея Петровича, генерал выразил суровое сожаление, «что такой почтенный человек имеет такого недостойного сына!» (а мы тем самым получили лишнее свидетельство лояльности Андрея Петровича царствующей императрице, ибо, будь он в оппозиции к ней, вряд ли генерал выражает ему свое почтение!).
И убитый горем Андрей Петрович тоже считает, что сын его недостоин их рода. Дворянин, изменивший присяге, по мнению Гринева-старшего, безусловно, заслуживает казни если не физической, то гражданской. Поэтому следующим образом напутствует Марью Ивановну, уезжающую из его дома: «Дай Бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». «Ошельмованный» — значит страшно наказанный, объявленный вором (шельм — по-немецки) дворянин за тяжкое государственное преступление. В знак такого наказания (шельмования), установленного Петром 1, палач ломал шпагу над головой преступника, которого лишали всех гражданских прав.
Пушкинский текст совершенно недвусмысленно свидетельствует о том, что Следственная комиссия не оправдала надежд, которые возлагал на нее Зурин: не сняла с Гринева клейма государственного преступника. Хотя поначалу вроде преклонила ухо к чистосердечному рассказу Петруши об удивительных обстоятельствах, при которых он познакомился с Пугачевым, о том, что именно избавило Гринева от неминуемой казни в Белогорской крепости.
Но не смог любящий Петруша рассказывать членам комиссии о своей любви, не захотел впутывать в эти следственные дела Марью Ивановну, а без этого его отъезд из Оренбурга на территорию, подвластную Пугачеву, а затем и его поездка вместе с самозванцем в Белогорскую крепость оказывались вескими и неотразимыми аргументами обвинения, подтвержденного важным для комиссии свидетелем: дворянином, изменившим присяге, пугачевским комендантом Белогорской крепости Швабриным.
Однако, скорее всего, то обстоятельство, что ее не вызвали свидетельствовать по делу, о котором она много знала, заставило Марью Ивановну догадаться, что, не желая вовлекать ее в судебную волокиту и этим доставлять ей немало неприятных хлопот, ее жених не назвал на допросах ее имени. И она со свойственной ей бесстрашной решимостью поспешила на помощь любимому.