Позиция Достоевского предельно ясна — он говорит об искусстве изображения фантастического, о высоком мастерстве в раскрытии обстоятельств введения таинственного и чудесного и психологического его объяснения. Оттого приведенная выше фраза Достоевского кончалась восклицанием: «Вот это искусство!» Тут же писатель уточняет, в чем конкретно это искусство заключается: «фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что вы должны почти поверить ему».
Непонимание оценки Достоевским фантастики Пушкина приводит к подмене проблемы художественной проблемой идеологической. Говоря «почти», Достоевский не полагает, что Пушкин стремился убедить читателя, будто и в самом деле потусторонние силы определяли судьбу Германна.
Важно подчеркнуть еще, что, говоря об искусстве пушкинского изображения фантастического, Достоевский подразумевал блестящее выполнение им художественных законов и правил воплощения в слове таинственного и чудесного. А такие законы и правила существуют, их знали и Пушкин, и Достоевский, как знали их западные и русские романтики. Это обстоятельство хорошо объяснил В. Одоевский, и его объяснение необходимо напомнить.
Особое место в открытии и установлении этих законов принадлежит Гофману, который «изобрел особого рода чудесное; знаю, что в наш век анализа и сомнения довольно опасно говорить о чудесном, но между тем этот цемент существует и поныне в искусстве». «Гофман нашел единственную нить, посредством которой этот элемент может быть в наше время проведен в словесное искусство; по чудесное всегда имеет две стороны: одну чисто фантастическую, другую — действительную; так что горный читатель Х1Х-го века нисколько не приглашается верить безусловно в чудесное происшествие, ему рассказываемое; в обстановке рассказа выставляется все то, чем это га мое происшествие может быть объяснено весьма просто,- таким образом и волки сыты и овцы целы; естественная наклонность человека к чудесному удовлетворена, а вместе с тем не оскорбляется и пытливый дух анализа; помирить эти два противоположные элемента было делом истинного таланта» .
В подобном художественном изображении чудесного нет никакой мистики. Фантастика «Пиковой дамы» не оскорбляет пытливого духа анализа и в то же время воссоздает историческую обстановку, когда в обществе был обострен интерес к чудесному. Ю. Манн в своей статье «Фантастическое и реальное у Гоголя» справедливо пишет, что «принцип параллелизма фантастического и реального нашел» блестящее выражение в пушкинской «Пиковой даме». Свою мысль он подкрепил анализом, который вскрывает механизм изображения фантастического. О. Манн впервые объясняет характер фантастического у Пушкина, не прибегая к «оправданию» Пушкина. Жаль только, что и пресловутое видение Германна объясняется нее так же традиционно, все той же ссылкой на то, что в тот день он «пил очень много…».
Ученый раскрывает фантастику «Пиковой дамы» на широком фоне русской и западной литературы (Бальзак, Жюль Жанен и др.), но не для того, чтобы находить «точки сближения и расхождения» Пушкина со своими предшественниками, а для объяснения причин появления фантастики в литературе, и доказывает, что дело тут не в случаях и не в субъективных намерениях того или иного писателя, но в закономерности общественной жизни нового, буржуазного XIX века. «Фантастика и азарт, неестественные события и дикая игра случая, возносящая во мгновение ока одного и низвергающая другого, бред и истерическое безумие игры становятся как бы образами ультрасовременности 1830-х годов, этого времени бездушной и бессмысленной власти денег».
Литература искала путей художественного воплощения и законов нового общества и его образа жизни, объяснения и раскрытия внутренних закономерностей буржуазного правопорядка, непонятных для людей, которые свое непонимание и незнание подменяют верой в действие каких-то чудесных сил. «О той же фантастичности в метафорическом смысле говорила видимая невооруженным глазом анархия жизни, ставшая властвующим принципом ее. А игра, азартная игра всех против всех, где сосед в открытую грабит соседа и все это происходит в угоду случайного успеха,- это была как бы квинтэссенция биржи, спекуляция на бумагах которой недаром на разных языках обозначалась словом «игра» («играть на бирже»). Следовательно, это вовсе не была фантастика субъективно творимого автором мира. Это было стремление воплотить сущность, общий смысл и характер совершенно объективной реальной жизни. Поэтому-то у Пушкина «Пиковая дама» — и фантастическая, и нефантастическая повесть; веры в потустороннее в ней нет, но колорит фантастического мрачного безумия и дикой денежной игры (карты) в ней есть, и этот колорит — это тоже и характеристика, и образ, и оценка социального облика действительности, и, следовательно, среда, из которой вырастает Германн и которая объясняет и характер Германна и его судьбу. Само собой разумеется, что такая фантастика не противоречит реализму и может обнаруживаться в реалистическом стиле»
В суждениях Г. А. Гуковского важно именно это объяснение характера фантастического и причин интереса К чудесному в действительности и отражения этого интереса в литературе, использование фантастического для раскрытия закономерностей общественного бытия и духовной жизни людей нового общества. Но в то же время данное определение многое в «Пиковой даме» не объясняет. Несомненно, фантастическое в повести выполняет сугубо идейную функцию. Она помогает вос-создать «дух» и образ жизни русского дворянского общества в 1830-е годы. Накануне написания «Пиковой дамы», в сентябре 1833 года, Пушкин проездом в Оренбург остановился в Казани и посещал дом Фуксов. Александра Андреевна в своих воспоминаниях сообщает, что во время пребывания у них Пушкина он «много говорил о духе нынешнего времени, о его влиянии на литературу».