Поэтический цикл «Стихотворения Юрия Живаго» заверша¬ет роман Пастернака «Доктор Живаго». Первое стихотворение цикла — «Гамлет» — служит своего рода прологом ко всей поэти¬ческой тетради в целом. В нем определены творческие и чело¬веческие цели поэта; обозначены основные идеи, вокруг кото¬рых автор выстраивает, в рамках заключительной части романа, мир своей поэтической вселенной.
В прологе звучит мотив театра, многократно повторенный («подмостки», «тысячью биноклей», «роль», «другая драма»). Лирический герой видит себя актером, играющим главную роль в начавшемся действе. Он в центре событий, тысячи зрителей готовы к тому, чтобы ловить каждое его слово:
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня направлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Мотив «театра жизни» традиционен для лирической по¬эзии — вспомним строки Н. Гумилева:
Все мы — святые и воры,
Из алтаря и острога,
Все мы — смешные актеры В театре Господа Бога.
Для Пастернака же обращение к теме театра, к образу Гамле¬та было вызвано особыми причинами. Поэт был одним из лучших переводчиков своего времени. В «Замечаниях» к переводам Шек¬спира, написанных Пастернаком в июне 1946 года, трактовка Гам¬лета получает у него автобиографическое наполнение; смысл это¬го образа видится поэту в противостоянии жертвенного героя фа¬рисействующему миру: «Гамлет не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения. Когда обнаруживается, что види¬мость и действительность не сходятся и их разделяет пропасть, не существенно, что напоминание о лживости мира приходит в сверхъестественной форме и что призрак требует от Гамлета мщения. Гораздо важнее, что волею случая Гамлет избирается в судьи своего времени и в слуги более отдаленного».
В феврале 1946 года состоялось первое публичное чтение трагедии «Гамлет» в переводе Пастернака, в том же месяце была написана первая версия одноименного стихотворения. Путь долга и самоотречения связывается в пастернаковском «Гамле¬те» с неизбежностью жертвы. Мотив моления о чаше, звучащий сперва в «Гамлете», а затем в «Гефсиманском саду», венчающем тетрадь, играет роль смыслового обрамления цикла. Пастернак как бы выделяет в евангельской цитате — «Отче мой! если воз¬можно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты», — два этапа Иисусовой молитвы: вначале — человеческий страх перед близким распятием («да минует Меня чаша сия»), затем — осознанная готовность исполнить волю Отца. Эти два духовных состояния, разведенные «по краям» поэтического цикла, образуют его «внутренний сюжет»: лирический герой проходит путь от скепсиса, сомнения в необходимости жертвы («Я один, все тонет в фарисействе») до понимания смысла сво¬его прихода в мир.
Первое состояние передано словами героя, отказывающего¬ся «на этот раз» от роли жертвы:
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
К моменту создания окончательной редакции «Гамлета» по¬эту уже довелось в собственной жизни сыграть «роль» жертвы: 4 сентября 1946 года А. А. Фадеев обвинил поэта в отрыве от народа и непризнании «нашей идеологии», после чего нападки на поэта не прекращались. Роль «судьи своего времени» была еще впереди.
И темными силами храма
Он отдан подонкам на суд,
И с пылкостью тою же самой,
Как славши прежде, клянут,
— пишет Пастернак в стихотворении «Дурные дни», напоминая о том, что ситуация неправедного суда над безвинно осужден¬ным воспроизводится в истории вновь и вновь — «ход веков подобен притче».
В начале октября 1949 года Пастернак пережил личное горе — арест О. В. Ивинской. Написанные в ноябре-декабре 1950 года семь стихотворений в тетрадь Юрия Живаго («Дур¬ные дни», стихи о Магдалине, «Гефсиманский сад», «Свидание» и другие) пропитаны тоской, болью и ощущением неотвратимо¬го конца.
В поэтической тетради доктора Живаго жизнь всякого, кто готов следовать великому евангельскому образцу, осознана как крестный путь — от первого выхода героя на авансцену «театра жизни» до момента, когда предчувствуется и близкая смерть, и грядущее воскрешение:
Ты видишь, ход веков подобен притче И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
Голос Гамлета сливается с голосом Христа, а оба вместе — с голосом лирического героя. Стремление поэта отождествить себя с главным персонажем мировой драматургии и с главной фигурой христианства может быть воспринято как самовосхва¬ление и кощунство, однако у Пастернака это отождествление глубоко оправдано: сходство «ролей» Гамлета, Христа и поэта заключается в том, что каждый из названных героев (каждый по- своему!) приходит в мир не ради личного счастья, славы или богатства, а для того, чтобы бросить вызов залгавшемуся миру, противопоставить трусости обывателя высокий подвиг самоот¬речения.
Поэтический цикл не содержит стихотворений гражданско¬го или политического звучания, в нем не произносятся обвине¬ния в адрес современников или советской власти. Отчего же поэт видит в своих стихах гамлетовский вызов обществу, говорит о неотвратимости распятия?
Вызов заключается единственно в том, что поэт открывает читателю мир подлинного — мир, построенный не на «нашей идеологии», а на незыблемых основах любви, добра и красоты, на повседневном чуде природного бытия и на мистическом чуде пребывания Христа в мире.
Подобно другому великому художнику, М. Булгакову, Пас¬тернак обращается к немыслимой для литературы социалисти¬ческого реализма теме Христа, создает свое поэтическое «Еван¬гелие» — от рождения Спасителя («Рождественская звезда») до его последней перед распятием молитвы («Гефсиманский сад»), отбирая в библейском первоисточнике наиболее яркие, самые существенные эпизоды: поклонение младенцу Христу волхвов, эпизод со смоковницей, вход Христа в Иерусалим, эпизод с омо¬вением ног Христа Магдалиной, прощание с учениками. Как и Булгаков, Пастернак указывает на то, что мир за два тысячеле¬тия мало изменился, но, в отличие от Булгакова, поэт не поле¬мизирует с Библией, а лишь предлагает собственную лиричес¬кую версию изложенных в Евангелиях событий.
Рисуя мир древней Иудеи, поэт наполняет его достоверны¬ми бытовыми деталями, теплым дыханием земной жизни:
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Теплым дыханием жизни согрето и небо: рассвет, «как пылин¬ки золы», сметает звезды с небосвода. Младенец Христос род¬ствен миру, он лежит в дубовых яслях в окружении домашних животных, согреваемый ослиными губами, ноздрями вола. Лишь его светлое сияние («Он спал, весь сияющий… как меся¬ца луч…») говорит о том, что в мир пришел Спаситель.
Стихотворение «Чудо» описывает встречу Христа со смоков¬ницей. В словах Христа, обращенных к бесплодному дереву («Я жажду и алчу, а ты — пустоцвет», «О, как ты обидна и неда¬ровита»), слышится горькая ирония Пастернака в адрес бесчис¬ленных Фадеевых — смоковниц от литературы, претендующих на роль вершителей судеб.
В «Дурных днях» Христос, знающий о скорой «развязке», вспоминает свою жизнь (как поступает и обычный человек, ду¬мая о смерти): детство, пролетевшее «как сон», искушение в пустыне, чудо в Кане Галилейской, хождение по воде, воскреше¬ние Лазаря. Повествуя о «чудесах», совершенных Христом, Па¬стернак избегает патетики, не стремится подчеркнуть грандиоз¬ность, непостижимость происходящего; он как бы воспринимает действия Спасителя непредубежденным взглядом очевидца и лишь непроизвольно, краем сознания отмечает сопутствующую чуду случайную деталь: «когда воскрешенный вставал», свеча в руках Христа «гасла в испуге».
В двух стихотворениях о Магдалине Пастернак говорит еще об одном — возможно, главном — чуде, которое происходит бла¬годаря Христу, — о преображении человеческой души, отклик¬нувшейся на слово истины. Магдалина, бывшая прежде «дурой бесноватой», теперь «предсказывать способна вещим ясновиде¬ньем сивилл» и готова, вслед за Христом, возвыситься до жерт¬венной любви:
…Я жизнь свою, дойдя до края,
Как алавастровый сосуд,
Перед тобою разбиваю.
«…Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое… Атмо¬сфера вещи — мое христианство…» — писал Б. Пастернак о «Докто¬ре Живаго». Поэтический цикл «Стихотворения Юрия Живаго» под твердил принадлежность поэта к числу под линно русских худож¬ников, которые со времен Пушкина видели назначение поэта в про¬поведи высоких идеалов добра, красоты и любви
