Пушкин принадлежит к тем поэтам, творчество которых развивается настолько стремительно, что каждый следующий этап отличается, иногда очень существенно, от предыдущих. Это касается и лирики. Но есть в ней темы, которые можно было бы назвать сквозными или ведущими, хотя и они трансформировались соответственно этапам творчества.
Одной из таких тем является гражданская. В 1820-е годы она представлена стихами «Село», «Вольность», «К Чаадаеву», «Кинжал», «В. Л. Давыдову» и др., о которых уже шло и которые иллюстрируют явления, характерные для декабристского романтизма. Кризис в мировоззрении Пушкина, которая ознаменовала начало его расхождения с декабристским пониманием истории и общественного движения, отразилась в стихах «Сеяльщик», «Кто, волны, вас остановил…», «Демон» (1823). Однако завещания воли и равенства оставались для поэта неизменяемыми; достаточно назвать стих «Андрей Шенье» с посвящением арестованному Н. Н. Раевскому (1825). Из-за этого стиха Пушкина в январе 1827 года вызвали на допрос, на поэта было заведено дело, следствие длилось до мая 1828 года и завершилось установлением негласного надзора за поэтом.
Ища новые, недекабристские пути общественной активности, Пушкин приходит к мнению о необходимости поэта-советчика или «наставника» при государе. Эти идеи отразились в «Стансах» (1826) и в стихе «Друзьям» (1828). Одну из своих задач Пушкин усматривал в том, чтобы напоминать царю о декабристах и призвать к милосердию. Так было в ночном разговоре с Николаем І 8 сентября 1826 года, об этом речь идет в «Стансах», так будет в 1830 году, вплоть до «Памятника» («И милость к поверженным призвал»).
До сих пор в науке длятся споры о том, кем выступает Пушкин в «Послании в Сибирь» (1827) — «душеприказчиком» декабристов или миротворцем, который передает страдникам в «каторжных норах» царское обещание о помиловании? Учитывая все творчество поэта и стих «Арион» (1827), доверенным лицом царя Пушкин не был и быть не мог. И вдобавок стих «Анчар» (1828) завершает тему о милосердии самодержавной власти.
После 1828 года гражданская тема в творчестве Пушкина исчерпывается. Наверное, отголоском ее можно считать три стиха 1831 года — «Перед гробницей святой…», посвященный М. И. Кутузову; «Клеветникам России», написанный как ответ европейской (более всего французской) печати после критики действий русских войск (подавление польского восстания), и «Бородинская годовщина» — один из первых в литературе отзывов на знаменитую победу русских войск в 1812 году, осложненный тем, что с этой годовщиной совпало взятие русскими войсками предместья Варшавы. Следует согласиться с В. И. Кулешовым, который отмечает, что Пушкину «присуще было государственно-патриотичное сознание, которое сформировалось на почве освободительной войны 1812-1815 годов. С этих позиций он решал и «польский вопрос» -как внутриславянское, «семейное» дело…».
На протяжении последнего десятилетия творчества Пушкина одной из центральных становится тема поэта и поэзии, а ее «межевыми» вехами являются стихи «Пророк» (1826), «Памятник» (1836), «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830), «Эхо» (1831).
Стих «Пророк», которым начат цикл, обычно трактуют как утверждение общественно активной и мужественной миссии поэта, значение которой подчеркнуто библейским образным строением. Давно отмечено, что в стихе звучат мотивы из ветхозаветной книги пророка Исайи. В шестом разделе книги читаем: «Вокруг Него стояли серафимы; у каждого из них по шесть крыльев… Тогда подлетает ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, что он взял клещами из жертвенника. И затронул уста мои и сказал: вот это затронуло уста твои, и беззаконие твое отделено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, который говорит: кого Мне послать? и кто пойдет для нас? И я сказал: вот я, пошли меня. И сказал Он: пойди и скажи этому народу…» (Исайя, гл. 6, ст. 6-9).
В пушкинском стихе звучит мотив божественного призвания пророка и вместе с тем неосуществимости его миссии без предыдущего «очищения». Но если библейский Исайя очищенный от «беззакония» и «греха» прикосновеньем священного огня (уголь из жертвенника), то пушкинский поэт должен выдержать полное преобразование человеческого естества, словно разделение на части и создание сызнова («глаза затронул», «уши затронул», «вырвал грешный мой язык», «грудь рассек мечом и сердце трепетное вынул» — «отверзлись вещие глаза», уши «наполнил шум и звон», «жало мудрой змеи в уста замершие мои вложил десницей кровавой», «угли, что пылает огнем, в грудь разверженную вложил»). Под пером Пушкина оживает давняя мифология, соответственно которой деление на части и повторное создание человека воскрешают и исцеляют его или наделяют пророческим даром. У Пушкина эти функции объединены:
Как труп в пустыне я лежал.
И Бога глас ко мне воззвал…
Повторное создание не только лишило поэта человеческих недостатков, но и подарило ему такие чуткость и внимательность, которые делают его способным «услышать» живую целостность всего мироздания — от «горного ангела полета» до «гад морских подводной походки», от грандиозности этих всемирных колебаний к самому тонкому трепету жизни. Исключительная мудрость и священный огонь «уголь» (читай — сердца) данные поэту для того, чтобы он мог вдохновенно, бесстрашно и свободно постигнуть бытия,- только так имея возможность создавать «глагол» — слово, которое олицетворяет добытую «духовной жаждой» истину и зажженное ею (истиной-«глаголом») сердце.
Если всеслышимость поэта была образно воплощена в стихе «Эхо», в сочетании с одиночеством художника, то мотив перерождения человека в момент творчества продолжен в стихе «Поэт» («Пока не призывает поэта / К священной жертве Аполлон…»):
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков, и смятенья полон,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы.
Очевидно, что строка «до слуха чуткого затронет» — это парафраза «моих ушей затронул он», строка «и звуков, и смятенья полный» — стиха «и их наполнил шум и звон», а строка «как орел, который проснулся» — почти цитатное повторение образа «как у испуганной орлицы». Что же касается «берегов пустынных волн», то это, как сказал В. Соловьев, та же «пустыня», где «прозябал» пророк.
Из строк стиха о неподвластности поэта и его призвание «народному кумиру», как из поэтического зерна, вырастает стих «Поэт и толпа». В диалоге-споре с поэтом «толпа» готова признать его «неб избранником» и «божественным посланцем», что владеет чудесным и свободным даром «волновать, мучить» «сердца». Больше того, «чернь» предлагает поэту роль, которая напоминает миссию библейского пророка,- разоблачать недостатки, «сердца побратимов исправлять».