Боюсь, что слово «совесть» к такому человеку, как Пугачев, попросту неприменима. Ни Пушкин, ни действующий от его имени Гринев не выводят в образе Пугачева добродетельного разбойника типа Дубровского или героев Вальтера Скотта. Действительно, Пушкин в своей «Истории» назвал Пугачева «славным мятежником», а царь, как и пишет А.И. Зорин, «зачеркнул этот дерзкий, по его разумению, эпитет». Но «славный» у Пушкина далеко не всегда замечательный. Чаще это известный человек, о котором гуляет слава, добрая или худая. Царь не стал вникать в особенности пушкинского словаря, но мы все-таки вникнем, чтобы понять, что ничего замечательного Пушкин в Пугачеве не находил.
Понимаю, как трудно принять эту версию. Особенно после работы Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачев», которая исступленно и страстно настаивала на влюбленности Пушкина в Пугачева. Работы, по-своему логичной (именно по-своему: недаром книга, в которую она включена, называется «Мой Пушкин»!), опирающейся не на текст «Капитанской дочки», а на собственные представления об отношениях героев романа друг к другу, автора к своим героям. Субъективизм М.И. Цветаевой несомненен, но также несомненно ее художническое дарование, выразившееся в прозе о Пушкине. Неудивительно, что многие, покоренные ее даром, прониклись ее концепцией, не задумываясь над тем, что к собственно литературоведению, к пушкиноведению работа Цветаевой отношения не имеет, — скорее, к художественной литературе.
Но как же, скажут, Пушкин не находил в Пугачеве ничего замечательного? Разве отношение Пугачева к Гриневу не говорит о том, что было, по мнению Пушкина, в характере самозванца и нечто человеческое?
Не говорит! Злодей для всех, кроме меня одного, как охарактеризовал его Гринев, демонстрирует только, что и у деспотов, и у тиранов, и у отпетых негодяев могут быть свои любимчики. Об одном из них, кстати, Пушкин написал в «Истории Пугачева»: «Пугачев в начале своего бунта взял к себе в писаря сержанта Кармицкого, простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. «Он пошел, — отвечали ему, — к своей матушке вниз по Яику». Пугачев, молча, махнул рукой». Пушкин объясняет, что убили казаки пугачевского любимца из боязни, что тот может оказывать влияние на их атамана. Но показательна и реакция Пугачева на известие об убийстве Кармицкого. Никакого проявления человечности. Даже ее проблеска!
Разумеется, в «Капитанской дочке» отношение Пугачева к своему любимцу описано несколько по-другому: «Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился…» В «Капитанской дочке» очевидная симпатия Пугачева к Гриневу основана еще и на уважении к Петрушиной твердости, к Петрушиному бесстрашию, ко всему, что в мифе демонстрирует Гринев в соответствии со своим именем. Потому и возможна между ними задушевная, почти дружеская беседа:
«— Что говорят обо мне в Оренбурге? — спросил Пугачев, помолчав немного.
— Да говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты себя знать.
Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие. «Да! — сказал он с веселым видом. — Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в Оренбурге о сражении под Юзеевой? Сорок енералов убито, четыре армии взято в полон. Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться?»
Хвастливость разбойника показалась мне забавна. «Сам как ты думаешь? — сказал я ему. — Управился ли бы ты с Фридериком?»
— С Федором Федоровичем? А как же нет? С вашими ене-
ралами ведь я же управляюсь; а они его бивали».
Пугачев действительно в ноябре 1773 года нанес поражение правительственным войскам генерала Кара под деревней Юзеево. Но, судя по пушкинскому описанию сражения в «Истории Пугачева», самозванец, сильно преувеличивая правительственные потери, безудержно хвастает.
Не знающий подлинной цены победы пугачевцев, Гринев тем не менее улавливает хвастливую интонацию их предводителя, которая забавляет Петрушу. И особенно когда разговор касается гипотетической возможности для Пугачева сразиться с одной из лучших в Европе армией прусского короля Фридриха II (Фридерика, как называли его в XVIII столетии) Великого, выдающегося полководца, победившего во всех трех так называемых Силезских войнах.
Документ, который Пушкин цитирует, зафиксировал действия самозванца и его сообщников во многих других церквях в других городах и деревнях. И везде они вели себя как нехристи, как нелюди. Об этом не следует забывать, вслушиваясь в беседу Пугачева с Гриневым, едущим в кибитке в Белогорскую крепость. Их беседа была настолько непринужденной, что Гринев смог позволить себе неслыханную дерзость — вопросил атамана разбойников: «Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно да прибегнуть к милосердию государыни?» И Пугачев нисколько не осерчал на это, но лишь «горько усмехнулся»: «Нет, — отвечал он; — поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать, как начат».
Захваченные доверительным тоном их беседы, некоторые исследователи пишут о друзьях-врагах, какими они, Пугачев и Гринев, себя якобы ощущают. А некоторые идут еще дальше. Мы видим вдруг, что в отношениях Пугачева и Гринева смешиваются все устоявшиеся понятия. Офицер и дворянин сотрудничает с бунтовщиком и самозванцем. Враги, воюющие не на шутку, а на уничтожение, вдруг становятся друзьями, и один надеется не просто «на пощаду, но даже на помощь» другого. Все социальные институты, все непримиримые социальные противоречия, сама история вдруг как бы отменяются! Пожарище крестьянской войны, беспощадно заглатывающее каждый день сотни и сотни жизней, — «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», по слову самого Пушкина, — как будто и не касается совсем наших героев, которые, на самом деле, суть явные и сознательные участники этой национальной распри. Что происходит? Как назвать это? Может быть, наиболее адекватное имя этому — имя, апеллирующее к евангельскому образу, — хождению по водам. Как при хождении по водам, которое демонстрировал — и которому учил! — Христос, преодолеваются физические законы мира, так и здесь, в странной истории отношений офицера Гринева и самозванца Пугачева, рассказанной Пушкиным, отменяются законы социальные, законы разделения и вражды. И герои то несмело, то с ликующей детской радостью, как апостол Петр в Евангелии, учатся ходить по бурному морю истории.