С первых шагов Маяковского в литературе стало ясно: пришел новый поэт, ни на кого не похожий, со своим мироощущением и мировосприятием, со своим взглядом на вещи и явления.
У него был свой, незаимствованный голос. В таких строчках:
«Ну, как вам,
Владимир Владимирович,
нравится бездна?»
И я отвечаю так же любезно:
«Прелестная бездна.
Бездна — восторг!»
К. Чуковский уловил «те же интонации, которые только что слышали на углу Бассейного и Литейного. Здесь нет ни анапестов, ни ямбов, но здесь биение живой человеческой крови, что, пожалуй, дороже самых изысканных метрических схем».
Ни в ямб, ни в анапест, ни в другие известные поэтические схемы не укладывается размер стихотворения «Послушайте!», в котором рифма почти не ощущается, а ритм представляется каким-то расслабленным. И начинается оно по-ребячьи непосредственно, как будто вас окликнули на улице и не стихами, а прозой:
Послушайте!
Ведь если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки
жемчужиной? ..
И вот перед нами разворачивается незатейливая картина: идут двое — он и она. Он — тихий и робкий. И еще — добрый. Она… Она пугливая. Ей боязно оттого, что кругом темно. И она идет, поеживаясь от страха, боясь даже оглянуться по сторонам: а вдруг там страшное что-то…
Впрочем, этого всего в стихотворении нет, это уже срабатывает фантазия читателя, и он дорисовывает в воображении представленную поэтом картину. Сам поэт очень экономичен. И после вступительных, звучащих риторически вопросов он обращается к действиям героя:
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!..
Ну, как можно было не внять такой отчаянной просьбе, такой мольбе? И бог придумал звезды, зажег и рассыпал по всему небу, чтобы там, на далекой земле, девочка не боялась темноты…
А юноша как будто и не осознает того, что он стал инициатором явления вселенского масштаба. Ему куда важней, что чувствует теперь девушка: «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?» — робко допытывается он у нее. Это для нее он зажег звезды так же просто, как поднял бы уроненный ею платок. Сколько же неосознаваемой доброты в его сердце, запаса человечности, если из-за такой простой причины способен вскарабкаться на небо к самому богу?!
Но лирический герой Маяковского бывал и нахален, и дерзок. С детской наивностью мог он спросить у толпы: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» И говорилось это так, словно сам герой давно уже умеет извлекать звуки из подобных труб, и если ему не поверят, то он прямо сейчас на глазах у изумленной публики возьмет, как флейту, длиннющую водосточную трубу и сыграет на ней… Спустя некоторое время этот же герой играл уже на флейте собственного позвоночника, как из футляра, вынимая его из спины.
Он мог взобраться на эстраду и душевно признаться той же благочестивой публике:
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется —
и вот
я захохочу и радостно
плюну, плюну в лицо вам…
О себе же мог сообщить с расчетом на эффект:
Иду — красивый,
двадцатидвухлетний…
Однажды, отобедав в вегетарианской столовой, Маяковский, обращаясь к огромному портрету JI.H. Толстого, прочел незадолго перед тем написанные стихи:
В ушах обрывки теплого бала.
А с севера снега седей
Туман с кровожадным лицом каннибала
Жевал невкусных людей.
Часы нависли, как грубая брань.
Над пятым навис шестой.
А с неба смотрела какая-то дрянь
величественно, как Лев Толстой.
«Дрянью», видимо, была названа луна. Но уже одно то, что имя великого писателя ставилось рядом с таким словом, было оскорбительно для присутствующих, как были оскорбительны и поэтические «плевки», раздаваемые с эстрады…
Зачем юному поэту нужно было вести себя столь вызывающе, грубо и дерзко? Что определяло его поведение и стихи?
В 1912 году, вступив на литературную стезю, Маяковский оказался в кругу молодых ниспровергателей, отрицавших старое искусство, старую культуру и вообще все старое. Именовали они себя футуристами. Давид Бур- люк, лидер этого направления, так провозглашал его идеи: «Мы революционеры искусства. Мы всюду должны нести протест и клич «Сарынь на кичку!» Нашим наслаждением должно быть отныне эпатированье буржуазии… Больше издевательства над мещанской сволочью! Мы должны разрисовывать свои лица, а в петлицы, вместороз, вдеть крестьянские ложки. В таком виде мы пойдем гулять по Кузнецкому и станем читать стихи в толпе…»
В этой программной речи можно обнаружить истоки поэтической эстетики и эстетики поведения Маяковского. Главное — не зависеть от стереотипов, от традиций. Создавать новое искусство без оглядки на авторитеты и установившиеся законы, а если они мешают — сбросить весь этот «хлам» с парохода современности. Так они расчищали свой «пароход» от Пушкина, Толстого, Достоевского вплоть до Блока и Андрея Белого.
Такое безоглядное отрицание культуры прошлого ничего хорошего не предвещало, однако не обошлось и без положительного результата. Свободное обращение со словом, ритмом, рифмой, образом дало неожиданный результат: Маяковский сильно обновил и обогатил русскую поэзию, дал ей сильнейший импульс для дальнейшего развития.
В чем же состояло новаторство Маяковского?
Со времен Симеона Полоцкого (XVII век) русская поэзия знала две системы стихосложения: силлабическую и силлабо-тоническую. Маяковский ввел в нее свою систему — тоническую, отличающуюся от предшествовавших большей свободой и раскованностью.
Новая система стихосложения получила большое распространение не только в литературе народов нашей страны, но также за рубежом.
В русской поэзии XIX века господствовала точная рифма, что выражалось в буквальном совпадении всех звуков в конце соотносимых строк. К примеру:
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном.
Маяковский раскрепостил русскую рифму, ввел в практику и дал все права гражданства неточной рифме, построенной на приблизительном созвучии конца строк, в результате чего стали возможны рифмы типа: скомкан — окон, странно — раны, кошка — немножко и т. д. После Маяковского в словарь рифм хлынул огромный поток слов, который до этого в качестве рифмы не использовался.
Маяковский провел оригинальнейшие эксперименты и в области рифмовки. В статье «Как делать стихи» он писал, что рифмовать можно не только концы строк, но и их начала точно так же, как можно рифмовать конец одной строки с началом следующей или одновременно концы первой и второй строк с последними словами третьей и четвертой… Автор не только утверждал, что виды рифмовки можно разнообразить до бесконечности, но и представил в своем творчестве множество необычных и неожиданных способов рифмовки.
Маяковский обновил не только рифму, но и весь поэтический словарь. Он демократизировал язык поэзии, введя в нее слова, ранее в ней не употреблявшиеся. Нередко Маяковский и сам занимался словотворчеством. Осознавая, что многих отталкивают в поэзии Маяковского неуклюжие неологизмы, которые поэт во множестве вводил в свои стихи и поэмы (декабрый, имени- нить, любеночек, косноязычь, хлебиться, испешеходить и т. д.), К.Чуковский защищал сам принцип создания поэтом новых слов, приводя в пример новообразования детей, «утонченно чувствующих стихию своего родного языка»: козлик рогается, елка обсвечкана, бумага от- кнопилась, замолоточь этот гвоздь…
Доказывая правоту Маяковского в обращении со словом и его формами, Чуковский приводит в пример неологизмы классиков русской литературы, создавшиеся по тому же принципу: Гоголь — «обыностранились», «обравнодушели», Достоевский— «лимонничать», «нафонзонить» (от фамилии Фон Зон); Чехов — «драконить», «тараканить».
А.В. Луначарский считал бесспорным тот факт, что никто из писавших стихами и прозой, за исключением Пушкина, Лермонтова и Некрасова, не сделал таких творческих завоеваний в деле обновления и обогащения русского языка, какие сделал Маяковский.
Литературовед Ф. Н. Цицкель утверждает, что «ни один поэт не оказал того решающего и непосредственного влияния на мировую прогрессивную поэзию, как Маяковский», и считает его центральной фигурой поэзии XX век.
«Новый мощный талант налетел, как ураган, с востока и разметал старые ритмы и образы, как этого не смел еще ни один поэт», — вспоминал И. Бехер. По словам Пабло Неруды, Маяковский «восхищал свое время столькими открытиями, что поэзия с его появлением и уходом преобразилась, словно пережила настоящую бурю».
Таким образом, новообразования Маяковского вошли в состав крови мировой поэзии и до сих пор успешно циркулирует в ее венах. Такая честь оказывается не каждому даже из великих поэтов.
