Белинский, которому принадлежит первое и наиболее полное истолкование художественной природы «Евгения Онегина», называл «свободный роман» Пушкина «романом судьбы». Но судьба героев этого романа определяется не каким-то мистическим «жребием» (это слово произносит Онегин в финале), а самой действительностью, той «действительностью, которою они окружены как воздухом».
Сюжет романа складывается как результат собственных поступков, собственного выбора, сделанного порой случайно, что называется, в неведении добра и зла.
В самом деле, в «Евгении Онегине» все начинается случайностью, как это бывает в жизни. Потом кто-то один делает уступку необходимости, и за плечами всех сразу же вырастает судьба, которая именно «не допускает перемен». Евгений мог поехать на семейный праздник к Лариным, а мог и не ездить к ним. Ольга могла принять приглашение Онегина на котильон, а могла бы и не принимать его. Но Ленский уже почувствовал ревность, он как будто вдруг слеп от обиды.
«Да, да, ведь ревности припадка болезнь,
так точно как чума,
как черный сплин, как лихорадка,
как повреждение ума…».
Онегин сделал уступку необходимости, уступку «мнению света», и принял вызов, брошенный ему Ленским. И что же случилось? А случилось то, что вчерашние друзья стали врагами. А в мире человеческих отношений ничего страшнее быть не может. Пни с оружием в руках стояли друг против друга. Выстрел, убивший Ленского, произвел страшное опустошение. Ольга покинула родной дом и уехала, куда глаза глядят с каким-то уланом, о котором мы ничего не узнаем. Все разъехались, разошлись, забыли друг друга. Онегин и Ленский были друзьями, но могли стать братьями, потому что оба, сознавая или не сознавая этого, были душевно привязаны к дому Лариных. Трагедия состояла в том, что вражда разделила близких людей. Вот в чем поразительный смысл пушкинского романа.
«Евгений Онегин» — драматический роман, возникший из действительности, из истории, из правды жизни, в противовес литературным вымыслам. Пушкин говорил об особом типе старинного романа, который занимал его воображение:
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
Все, сказанное здесь, вполне относится и к роману «Евгений Онегин», где Пушкин изобразил и предания семейства Лариных, и пленительные сны Татьяны, и «нравы нашей старины». Это был роман исторический, и вместе с тем современный.
Герои Пушкина были молоды, как молоды были декабристы в 1825 году.
Пушкин говорил, что в его романе действие «расчислено по календарю». И действительно, можно установить точные даты тех или иных событий в романе.
Но русский роман вообще, и «Евгений Онегин» в особенности, тяготеет к исторической обобщенности сюжета.
«Евгений Онегин» — старинный роман, но это роман «во вкусе умной старины». Многие противоречия жизни и истории запечатлены здесь «для вечности», поэтому он нисколько не стареет с годами, сохраняя свое историческое, нравственное и художественное Достоинство. По своей структуре «Евгений Онегин» гораздо ближе, например, к летописи, чем к подробным психологическим романам XIX века.
Первоэлементом свободной формы пушкинского романа является «онегинская строфа». Она создает и поддерживает ритм повествования. Весь роман состоит из связанных друг с другом, по вместе с тем и совершенно самостоятельных отрывков, имеющих свою поэтическую последовательность. Это было торжество лирической миниатюры в рамках эпоса.
Онегинская строфа есть «смелое изобретение» Пушкина. В объеме сонета (четырнадцать строк) он создал свою оригинальную систему разнообразных рифм и особое чередование четверостиший и двустиший, которое придает разнообразие музыкальному звучанию всей строфы в целом. Каждая онегинская строфа заключает в себе определенный сюжет, завершенный и цельный. В ней ость не только лирический жанр, но и эпическое пространство. Первое четверостишие — это правильная экспозиция и завязка действия. В пределах онегинской с стофы Пушкин был ближе к «правильной пиитике», нем в своем романе в целом. Вот, например, описание старинного «замка», т. е. поместья Онегина:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе УМНОЙ старины.
Таково первое четверостишие. Во втором четверостишии дано «развитие действия» —
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на степах,
И печи в пестрых изразцах.
Третье четверостишие — это кульминация, раскрытие самого смысла взятой темы:
Все это нынче обветшало,
Не знаю право почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды было очень мало
Ритмика всего романа построена на этом «волнообразном», мерном дыхании «онегинской строфы». В тех строфах, где Пушкин развивает отвлеченную мысль, он сохраняет ту же строгую композицию — от завязки к развязке. При этом сама онегинская строфа получает форму логического доказательства. Но органическую связь тезиса и антитезиса определяет романтическая ирония. Первые два четверостишия — это тезис логического построения, завязка и развитие мысли.
Кого ж любить?
Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Развернутый «тезис» (в данном случае любовь к ближнему, иронически претворенная в целую серию вопросов) требует такого же «антитезиса». И Пушкин продолжает:
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Но за тезисом и антитезисом, по всем правилам логики, должен следовать синтез. И у Пушкина он всегда наготове:
Предмет достойный: ничего
Любезней верно нет его.
Много есть художтвенных достоинств в онегинской строфе: и разнообразие, и единство, музыкальность, самый звук пушкинского стиха и голоса. Но следует по справедливости отметить ее интеллектуальный блеск, логическую отточенность. В онегинской строфе Пушкин предстает перед нами как мастер романтической иронии, которая смягчила жесткую последовательность повествования. Романтическая ирония открыла пути для диалектики, для противоречий, для парадоксов. Ведь, по словам Пушкина, «гений, парадоксов друг».