Повесть А. С. Пушкина «Капитанская дочка» —произведение, в котором уже описанные Пушкиным-историком в «Истории Пугачёвского бунта» события переосмысливаются Пушкиным-худож- ником. Став частью поэтического вымысла, включённая в контекст « исторической повести », картина восстания Пугачёва наполняется глубоким нравственным и философским содержанием.
«Капитанская дочка» написана в форме мемуаров, исторических записок Петра Гринёва, очевидца Пугачёвского восстания. Такая форма повествования, а также жанр произведения (историческая повесть) подчёркивают объективность автора, который сам (под маской Издателя) появляется лишь в послесловии. Тем не менее присутствие в тексте иной точки зрения (выраженной, например, в эпиграфах и заглавии), позволяет нам по-другому, нежели Гринёв, оценивать происходящие события.
Особенность изображения Пугачёвского бунта в «Капитанской дочке» заключается в том, что исторические процессы становятся фоном для развития судьбы отдельных героев. Гринёв не раскрывает всей «масштабности» восстания, он описывает лишь то, чему «самбыл свидетель». Это помогает нам взглянуть на историю « изнутри », « пережить» её, прочитав «человеческий», ане официальный документ.
Основным принципом изображения Пугачёвского бунта является постоянное противопоставление дворянского и крестьянского, человеческого и « исторически неизбежного», личного и государственного. Непримиримая борьба дворянства с «чёрным народом», столкновение различных социальных «правд» лежат в основе идейного конфликта « Капитанской дочки ». Бунт является кульминацией этой борьбы, он окончательно определяет миры дворянства и крестьянства — симметричные, во многом похожие: каждый со своим царём и своими представлениями о государственной власти.
Сточки зрения дворян, бунтовщики — «разбойники», «воры», « мошенники ». Самозванничество Пугачёва для них является « непростительной дерзостью». Такого же мнения и Гринёв: признать « бродягу государем » кажется ему малодушием. С другой стороны, в своих мемуарах он рисует образ совсем иного Пугачёва — Пугачёва, воплощающего народные мечты о добром, справедливом царе.
Пушкинский Пугачёв «соткан» из фольклора, его описание соответствует народным представлениям о царской внешности: ездит на белом коне, украшенном богатой сбруей, одет в «красный кафтан, обшитый галунами», на «сверкающие глаза» надвинута высокая соболья шапка. Атаман в бане парится по-царски, «за обедом скушать изволил двух жареных поросят…, все приёмы такие важные…» — говорит про него казак. Не только сам Пугачёв, но и весь мир бунтовщиков овеян особой народной поэзией, сказочной, фольклорной символикой. На «странном военном совете» (где каждый «хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачёва») Гринёв слышит «заунывную бурлацкую песню»: «Не шуми, мати зелёная дубровушка». Его потрясает не столько сама песня, сколько поющие её люди, обречённые на виселицу». В песне словно раскрывается сама идея Пугачёвского бунта: его «грандиозность, смелость и дерзость» и, одновременно, его трагическая обречённость. Бунт не несёт в себе разрушения, противостояния — сам Пугачёв понимает, что «в случае неудачи» его ребята «выкупят свою шею» его головой.
Н. М. Коншин писал Пушкину: «Как свиреп в своём ожесточении добрый народ русской! И жалеют и истязают!..» Бунтовщики поражают Гринёва своей жестокостью, «ужасной комедией» называет он сцену казни «государевых ослушников» и принятия присяги на площади Белогорской крепости. В то же время «губители», подталкивающие Гринёва к виселице, шепчут ему: «не бось, не бось», — «словно желая приободрить». Жестокость бунтовщиков кажется ответом на жестокость государства, например, капитана Миронова вешает тот самый башкирец, которого капитан хотел пытать. Жестокость оказывается «неизбежным спутником общественной борьбы», законом истории, который основывается на социальном различии между «беглым казаком» и «дворянином». Преодолеть ход исторических и социальных процессов может лишь человечность, человеческая «непоследовательность», милосердность.
Созданным из «милости» и «жестокости» предстаёт перед Гринёвым Пугачёв. Таким он видит его уже в пророческом сне: «Мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны… комната наполнилась мёртвыми телами… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь…»» Пугачёв, в чьём образе воплотилась сама идея бунта, и страшит, и притягивает к себе одновременно. Притягивает своей таинственностью, поражает своей величественностью и тем, что он не только предводитель бунтовщиков, ной «властелин» бунта —стихийного, неподвластного людям начала. Символическим предвозвестием его становится буран, застигший Гринёва в степи. Так же стихийно, как снежная буря, надвигается на Белогорскую крепость «неведомая сила» — войско Пугачёва. Пугачёвское восстание несёт с собой разрушение и гибель: «По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачёвым!», оно так же неуправляемо и неподвластно людям, как природная стихия.
Причины, вызвавшие бунт, зависят не от людей, а, скорее, от исторических и социальных процессов. Каждый герой, втянутый в водоворот истории, чувствует в себе борьбу «человеческого» с законами и принципами того социального класса, которому принадлежит. Это «странное чувство» замечает в себе сам Гринёв: «Мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле». В торжестве «дей добра, гуманизма, в умении героя «быть прежде человеком» заключается суть историко-философских мыслей Пушкина: «бессмысленный бунт» с заранее определённым концом обретает смысл, соединяя вдруг судьбы людей — Гринёва и Маши Мироновой, Гринёва и Пугачёва (прощальный кивок Пугачёва перед казнью). Такому переосмыслению исторических событий и подчинено изображение Пугачёвского бунта в «Капитанской дочке».
