Прокламируя свободу личной воли, Печорин отвергает предопределенность, фаталистическую позицию. Он поднимается выше не только «народного фатализма» Максим Максимыча или, скажем, есаула, но и осознанного, принципиального метафизического фатализма Вулича. Печорину чужд и относительный фатализм «премудрых предков», герой точно осознает его историческую ограниченность.
Повесть «Фаталист» подводит итог философскому осмыслению жизненного опыта, выпавшего на долю Печорина. Герой решительно отрицает все виды фатализма, но ближе по своей позиции он к фатализму «народному», не превращая фатализм в принцип миросознания, а проникаясь естественной законосообразностью. Точка зрения Печорина «фаталистическая» в том смысле, что рано или поздно наступает смерть, но это зависит не от философской концепции, обусловливающей принцип жизненного поведения, а от естественных, природных законов человеческого существования: «Ведь хуже смерти ничего не случится, — а смерти не минуешь!».
Общий закон одинаков для всех людей, однако эта банальная истина («человек смертен») интересна для Печорина в качестве возражения «народным» и философствующим фаталистам. Естественная, физическая предопределенность судьбы человека не мешает подвергнуть сомнению фатализм «народный» и в особенности фатализм философский и переключить размышление в план социально-психологический. Судьба как предопределение не имеет для Печорина смысла, но судьба как выражение социально-психологической сущности определенного исторического момента достойна внимания.
Тема судьбы в романе выступает в двух аспектах. Во-первых, судьба понимается в качестве предопределяющей всю жизнь человека высшей силы. В этом смысле она непосредственного с человеческой жизнью не связана: сама человеческая жизнь своим существованием лишь подтверждает начертанный где-то на небесах закон и послушно исполняет его. Жизнь человека нужна только для того, чтобы оправдать смысл и цель, уготованные ей заранее и от личности абсолютно независимые. Личная воля поглощается высшей волей, теряет свою самостоятельность, становится чистым и безусловным воплощением воли провидения. Человеку только кажется, будто он действует, исходя из личных потребностей своей натуры. На самом же деле личной воли у него, в сущности, нет. При таком понимании «судьбы» личность может либо «угадать» свое назначение, либо не «угадать». Однако и в том и в другом случае само по себе .«угадывание» в конечном счете есть проявление вне личной воли, поскольку всегда существует возможность сослаться на судьбу («Я угадал ее назначение» или «Я не угадал ее назначение» — в принципе обе эти противоположные по смыслу фразы равно объяснимы более общей формулой: «Так было начертано судьбой»). Личность вправе снять с себя всякую ответственность за жизненное поведение, так как изменить судьбу она не может. Ей остается либо радоваться предначертанию свыше, либо сетовать на него. Даже бунт личности заранее предопределен. Подобное воззрение не исключает активности личности, ибо «угадывание» назначения совершается на почве действительности, но личные волевые усилия тем не менее ограничены узкими рамками и закреплены внеличной, хотя и детерминированной, программой.
Во-вторых, судьба понимается в качестве социально-психологической обусловленности человеческого поведения. Такого рода обусловленность есть не что иное, как социально-психологический детерминизм, поскольку поведение человека хотя и определяется личной волей, но сама эта воля требует объяснения, почему она именно такая, а не другая, почему личность поступает именно так, а не иначе. В этом смысле понятие «судьбы» исторически ограничено определенными рамками. Точно так же относительна и личная воля. Если она обусловлена «судьбой», т. е. социально-психологическими причинами, то может проявляться не вне зависимости от них, а либо в соответствии с ними, либо преодолевая их. Личная воля вследствие относительной подчиненности не уничтожается, не нивелируется. Она не выполняет априорно заданную программу, независимую как от хода самой жизни, так и от ее носителя — личности. Таким образом, личность освобождается от предначертанной на небесах нормативности, стесняющей ее волевые усилия. Ее активность получает основание не вне личности лежащей воле, а во внутренних свойствах самой личности. Абсолютного значения лишены как воля провидения, так и внешние, социально-психологические обстоятельства, поскольку при одинаковых обстоятельствах люди ведут себя по-разному. В «Фаталисте» все находятся в равных условиях, «никто, однако, не отважился броситься первый» на убийцу Вулича. К тому же обстоятельства установлены не данной личностью и лежат вне ее.
Личность не растворяется в истории, но она действует в определенных исторических рамках, которые не безотносительны к личной воле. Человек выступает творцом своей судьбы, но творит ее не только по личному произволу. Напротив, произвол личности всюду ограничивается определенным пределом, а результаты волевых усилий личности однообразны и однопаправленны.
Мотив «судьбы» непосредственно связан с целой системой мотивировок, предчувствий и предсказаний, с исполнением и неисполнением угадываний. Это имеет также прямое отношение к художественному методу Лермонтова в романе «Герой нашего времени».
Разные значения «судьбы» постоянно перекрещиваются, и автор, как и его герои, не склонен к предпочтительному выделению одного значения слова «судьба» за счет другого. Часто они существуют вместе, следуя тотчас друг за другом. И все же в романе они не равнозначны. Предсказания почти всегда сбываются, но сбываются не совсем гак, как первоначально было предсказано. Понятно, что мотив предсказания и его исполнения генетически восходит к романтической поэтике с ее тайнами, неожиданностями, ироническим переосмыслением тех или иных событий, сюжетными недоговоренностями. Социально-психологический детерминизм дается лишь в самом общем виде, поскольку для Лермонтова не столь важно, в результате каких социальных причин сформировался характер героя. Более существенна социально-психологическая суть «странного», необыкновенного характера.
Лермонтов не исключает социальных мотивировок, но они не выступают в качестве единственного, однозначного обоснования психологии героя. Печорин, например, весьма проблематично рассуждает о собственном социально-психологическом становлении. Максим Максимыч передает его слова: «воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только, что если я причиною несчастия других, то и сам я не менее несчастлив. Разумеется, это им плохое утешение — только дело в том, что это так». Социальная причина ставится в один ряд с фатальностью, с предопределением, и герой не дает предпочтений ни той, ни другому. Истина заключается не в господстве одной причины над другой, а в конкретном и трезвом знании фактов. Печорин готов допустить множество причин.