Гринев неизменно, чуть ли не одними и теми же словами подчеркивая, что не видит в описании подобных вещей своей творческой задачи (не считая, говоря по-другому, что пишет о народной войне или о пугачевском мятеже). Вот об осажденном Пугачевым Оренбурге: «Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам. Скажу вкратце…» А вот — о походе в составе отряда Зурина: «Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко…» Учитывая небольшую пространственную площадь «Капитанской дочки», случайным такое совпадение не назовешь. Оно говорит об осознании мемуаристом жанра своего повествования, о четко установленных Гриневым жанровых границах собственных записок. Поэтому он вспоминает некоего казака, отставшего в бою от своих товарищей и едва им, Гриневым, не зарубленного, не ради той подробности, что собирался убить врага, а ради той, что казак отстал нарочно, ибо и сам разыскивал Петрушу, чтобы передать ему письмо Марьи Ивановны.
Частный человек, Гринев не чувствует в себе таланта историка или военного стратега, потому и не берется с ними соперничать. Как у любого мемуариста, его взгляд на ту или иную историческую фигуру неизбежно субъективен. Поэтому думается, что не правы исследователи (и прежде всего Марина Цветаева), принимающие оценку того или иного персонажа из повествования Гринева за пушкинскую. Думается даже, что Пушкин и выступил-то в роли издателя для того, чтобы отдалиться от Гринева. Как и положено, издатель ознакомился с романом раньше нас и захотел максимально облегчить его восприятие читателю — усилить нравственную суть повествования, подобрав к каждой главе эпиграф.
При этом общероманные правила в «Капитанской дочке» остаются незыблемыми, т.е. речь автора и персонажей принадлежат, как писал ММ. Бахтин в статье «Из предыстории романного слова», «к разным системам языка». В другой работе («Слово в романе») Бахтин подчеркивал, что «автор осуществляет себя и свою точку зрения не только на рассказчика, на его речь и его язык, но и на предмет рассказа». И эта точка зрения отличается от восприятия рассказчика. Читатель, замечает М.М. Бахтин, имеет возможность не только следить за действием в романе, но и воспринимать его в скрещении двух взглядов — автора и рассказчика, постигая таким образом два слоя повествования. Эти два слоя повествования и предстоит нам постигнуть, читая «Капитанскую дочку». Причем второй слой романа в данном случае выражен в эпиграфах, которые подобрал Пушкин, объявивший себя издателем Гринева, к его «семейственным запискам». И не только в эпиграфах.
«Да кто его отец?»
Глава 1, названная Петром Андреичем «Сержант гвардии», предварена следующей цитатой:
« — Был бы гвардии он завтра ж капитан.
— Того не надобно; пусть в армии послужит.
— Изрядно сказано! Пускай его потужит…
Да кто его отец? Княжнин»
Отдаленные от пушкинского времени, мы можем не знать о той популярности, какой тогда все еще пользовалась комедия Якова Борисовича Княжнина «Хвастун», созданная в 1786 году, из которой, слегка переиначивая текст, берет Пушкин эту цитату. Тот, кто не знаком с княжнинской комедией, вряд ли догадается, что выписанный Пушкиным диалог ведут люди не только не испытывающие друг к другу приязни, но нравственно противостоящие друг другу: враль беседует с порядочным человеком. А знакомые с текстом Княжнина (допустим, первые читатели «Капитанской дочки») не имели, разумеется, оснований упрекать Пушкина за подобную редактуру. Ведь подлинный текст «Хвастуна» и сейчас живет своей жизнью, а финевская глава «Сержант гвардии» потому так названная, что речь в ней идет о том, как сложилась воинская судьба Петруши, с рождения записанного сержантом в знаменитый столичный гвардейский Семеновский полк, — так вот эта глава получила одновременно и нравственный и фактический путеводитель по себе. Столичным гвардейцем Петруша Гринев и в самом деле не станет и действительно «потужит» — потянет очень нелегкую армейскую лямку, причем потянет, как и было возвещено эпифафом, из-за отца. Не потому, что у отца недостанет связей удержать сына гвардейцем в Семеновском полку, а потому, что старый служака Андрей Петрович Гринев хорошо знает цену «веселой петербургской жизни», о которой возмечтал было его сын, и сознательно направляет его в армейский гарнизон «в стороне глухой и отдатенной».
Разумеется, напрашивается естественный вопрос: если Андрей Петрович не хотел, чтобы его сын служил в гвардии, то почему допустил, чтобы Петрушу с рождения «по милости майора гвардии князя Б.» («близкого нашего родственника», — разъясняет Петруша) записали в Семеновский полк? Потому, во-первых, что по существующим тогда порядкам дворяне обязаны были записывать детей солдатами в гвардию. С этого начиналась армейская служба. А во-вторых, «милость» князя-родственника дорогого стоила: Семеновский полк был весьма престижен, туда стремились пристроить своих детей именитые дворяне. Андрею Петровичу не было резона отказываться от подобной «милости». Так что если и задумывался отец Гринева над армейской (а не гвардейской) службой своего сына, то, естественно, желая отпрыску только хорошего. Да, столичный гвардеец, по мнению Андрея Петровича, «шаматон», т.е., по разъяснению академического четырехтомного словаря русского языка под редакцией А.П. Евгеньевой, «пустой человек, шалопай»!
(Устаревшее это слово произведено от французского «ch?mer» — «бездельничать, быть праздным». Мне не представляется убедительной фактическая солидарность авторов Комментария «Капитанской дочки» М.И. Гиллельсона и И.Б. Мушиной с В.П. Воробьевым, который в статье, опубликованной в «Ученых записках Саратовского педагогического института» (1958. Вып. XXXIV. С. 224), связывал «шаматона» с устаревшим немецким «Schamade», означавшим сигнал трубы или барабана противнику о сдаче ему крепости, и с устаревшим французским «chamade» — «сдача (в плен)» . Не мог Андрей Петрович считать каждого гвардейца готовым к сдаче в плен перебежчиком! Это было бы с его стороны ничем не оправданной клеветой на гвардию!)
Ну так не будет Петруша шаматоном — пойдет служить в армию. Удивительно было прочитать по этому поводу в книге М.И. Гиллельсона и И.Б. Мушиной: «Остается предположить, что повествователь сознательно «опускает» неизбежные трудности, которые не могли не сопутствовать самой процедуре перевода юноши, еше во младенчестве записанного в Семеновский полк сержантом, в распоряжение оренбургского военного губернатора».
Почему же «опускает»? С помощью П.Я. Вяземского Пушкин преодолел эти трудности: Андрей Петрович просит оренбургского военного губернатора, старого боевого товарища, не просто принять Петрушу под свое начало, но и снестись с Семеновским полком, чтобы уладить все необходимые формальности, и генерал соглашается это сделать! Судя по всему, он не менее серьезно, чем отец Петруши, относится к военной службе: «Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, — все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку».
Кстати, не только отец Гринева или военный губернатор Оренбурга считают армейскую службу хоть и потяжелей, но подобротней гвардейской, которая притягивает к себе молодых шалопаев и от которой по своей воле они не откажутся. Того же мнения придерживается и поручик Иван Игнатьич, которое он и высказывает в лицо Петруше, едва тот прибывает в Белогорскую крепость: «»А смею спросить, — продолжал он, — зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» Я отвечал, что такова была воля начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки», — продолжал неутомимый вопрошатель». (Давно устаревшее «чаятельно» — это нынешнее «думается».)
Как некогда отмечал Д.Д. Благой, такое противоположение армейцев и гвардейцев встречается у Пушкина не впервые. Например, в «Евгении Онегине», где действует «Ларин — екатерининский военный, очевидно, армеец (он отчетливо противопоставлен тому, другому, по которому вздыхала в молодости его жена, — «славному франту, игроку и гвардии сержанту»), проведший свою службу не в столице за картами, а в боевых походах (Ленский в детстве играет его «очаковской медалью»)». Вот и старик Гринев, продолжает Д.Д. Благой, заставляет своего записанного в гвардию сына послужить в армии. (Понятно, что Андрей Петрович много старше, о чем говорит, в частности, «очаковская медаль» Ларина, т.е. золотой офицерский крест, учрежденный Екатериной за взятие в декабре 1788 года армией под командованием Г.А. Потемкина турецкой крепости Очаков. Ясно также, что медалью, которой играл Ленский, Пушкин называет именно бляху необъявленного орденом креста, а не серебряную медаль за взятие Очакова, учрежденную Екатериной для солдат. Такую медаль не мог получить тот, кто через небольшой промежуток времени вышел в отставку в высоком генеральском чине бригадира.)