Как истинно героическая натура, Печорин готов смело отвечать за свои поступки и свой образ мыслей. Он не сваливает вину на обстоятельства, хотя и не исключает их воздействия на формирование своей личности. Лермонтов осложнил художественную задачу, стоявшую перед ним, изображением косвенного влияния обстоятельств на характер героя и выдвижением на первый план личной воли Печорина. Судьба незримо присутствует во всех без исключения приключениях героя, в конечном счете определяя и обусловливая их, но героический характер непосредственно исходит из проявлений собственной воли. Тем самым все поступки Печорина диктуются его индивидуализмом, приобретающим программную, сознательную, глубоко продуманную позицию жизненного поведения, но индивидуализм в качестве такой сознательной позиции получает более общую мотивировку, поскольку подобная жизненная позиция могла возникнуть только в определенных условиях, обусловивших качество самой позиции и личность героя. Жизненный опыт Печорина узок и односторонен не только в том смысле, что герой действует в сфере личных интересов, но и потому, что он с неизбежностью влечет узость и односторонность его внутренней программы.
Мотив «веселья» как счастливого, творческого состояния души означает приобщение к простым человеческим истинам, к стихийно-неорганизованной, не упорядоченной социально-нравственными предрассудками наивной, «детской» и простой человеческой жизни. Это «веселое» ощущение подлинного смысла бытия, незамутненного никакими социальными, общественными приобретениями, свойственно и рассказчику, одному из тех странствующих людей, социальной психологии которых столь близок внутренний мир Печорина. Созерцая природу, рассказчик в очень близких печоринским словам размышлениях расшифровывает смысл наивного и детского веселья Печорина: «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем».
И дальше: «…казалось, дорога вела на небо, потому что сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-Горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром — чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять». Рассказчик как бы комментирует последующие слова Печорина. Смысл печоринского «веселья» становится ясен: в герое живо неизвращенное, природное начало. На общности переживаний рассказчика и Максим Максимыча, рассказчика и Печорина основано их взаимное влечение друг к другу.
Однако в «Герое нашего времени» Лермонтов далек от утверждения руссоистской первозданной цельности патриархального общежития. Точка зрения Руссо взята лишь как изначальный момент для последующего движения художественной мысли. Лермонтов здесь отчасти перекликается с Гоголем, для которого мысль о веселой, стихийно-праздничной жизни, свободной от общественных установлений, послужила основой повести «Тарас Бульба». Но направление мысли в дальнейшем, конечно, идет не в русле гоголевских идей. Лермонтов в «Герое нашего времени» ближе к Пушкину. Именно Пушкин впервые в русской литературе поднял ту же проблематику, но поэт не нашел «мира» ни в бедном цыганском таборе, ни в душе Алеко. По мысли Пушкина, вернуться к первоначальной целостности не может ни общество, ни герой.
Основная мысль Лермонтова как раз и состоит в том, что исходным пунктом общественного движения действительно была патриархальная целостность, естественность человеческой природы, но это не значит, будто она утратилась навсегда. Она продолжает жить в душе человека, даже такого человека, как Печорин, и душа его постоянно помнит об этом. Но не о возврате к «первобытной эпохе» (К. Маркс) идет речь. Напротив, рассказчик замечает: «…и она (душа) делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять…». Сознанию Лермонтова — и здесь опыт Пушкина и его реализм не прошел даром — чужда мысль о возвращении назад. Концепция Руссо истинна только в том отношении, что первобытная эпоха действительно ближе к природе, естественнее, цельнее, но не более. Мотив возвращения к прежней патриархальной цельности уже несуществен. Однако в романе преодолевается и руссоизм, осложненный байронизмом, в том числе и тот, который выражен Лермонтовым в «Песне про купца Калашникова» и в «Мцыри». Там было противопоставление мира природного и мира «тюрьмы» («Мцыри»), русского средневековья и «нашего времени». Предпочтение отдавалось природному миру и средневековью. Они рождали героический тип личности. В «Герое нашего времени» героический тип личности не исчезает и в современном Лермонтову мире. Й хотя подлинно героического деяния еще нет, но оно возможно только на почве действительности, какой бы она ни была. Современный Лермонтову человек с некоторым удивлением открывает в себе неуничтожимое природное начало — основу истинно гуманных, свойств, души. Именно оно делает его характер героическим. Однако всюду это героическое извращено, измельчено, обманчиво. И дело тут не в одних только обстоятельствах, но и в том, что природное и естественное уже слито, спаяно с наносным, благоприобретенным, социальным. Неразрывность естественного и подлинно человеческого с античеловечным прослежена Лермонтовым с особой художественной зоркостью.