Поскольку «Полтава» — поэма, которую сам Пушкин считал «самым зрелым» из всех своих стихотворений, где «всё почти оригинально», возникает другой необходимый вопрос — что представляет она собой именно как художественное произведение, каковы ее литературные источники, связи и окружение, в чем особенности ее поэтического жанра, ее художественное новаторство, зрелость и оригинальность.
Литературный генезис «Полтавы» можно определить как отход от романтической, т. е. субъективной и замкнутой в рамках индивидуальной, внеисторической жизни, лирической поэмы, с одной стороны, и как решительное отрицание классицистической эпопеи — с другой, и создание на основе сложного сочетания разных и, казалось бы, противоречащих друг другу жанровых и стилистических элементов, нового, синтетического жанра исторического повествования.
При создании произведения такого синтетического жанра Пушкин имел перед собой ряд предшествующих произведений, старых и новых, классицистических и романтических, элементы жанра и стиля которых он частью воспринимал и разрабатывал, частью от них отталкивался и их разрушал.
Поэма Байрона «Мазепа» (1819), очень скоро ставшая известной русским читателям и переведенная М. Т. Каченовским (в прозе, с очень произвольными сокращениями и столь же произвольным многословием) прежде всего, вспоминалась при чтении «Полтавы» неразборчивой и неблагожелательно к Пушкину настроенной критикой и частью читателей. Поэма Байрона действительно могла обратить внимание Пушкина на судьбу Мазепы и послужить одним из побуждений к его бендерским розыскам в 1824 г. Но она не совпадает с «Полтавой» ни по теме, ни по художественной манере и разработке образов, на что и указывал Пушкин в статье о «Полтаве» в «Деннице».
«Кстати о Полтаве критики упомянули однако ж о Байроновом Мазепе; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой Истории Карла XII. Он поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно поэтическая, и за то посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков) как нарочно в Мазепе именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее— вот и все: но какое пламенное создание! Какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то вероятно никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета».
Коренным расхождением между тем и другим произведениями является глубокая реалистичность пушкинской поэмы в трактовке психологических, бытовых, исторических явлений сравнительно с субъективно-романтической трактовкой Байрона, который в поэме о Мазепе воспользовался историческим моментом (ночью после Полтавского поражения Карла) только как фоном для рассказа гетмана о трагическом любовном приключении своей юности. У Пушкина — подобные же воспоминания Мазепы имеют целью нарисовать возможно точнее и правдивее историческую фигуру его. Это делает «Полтаву» по сути дела отрицанием байронизма в самой его основе. Поэтому Пушкин имел все основания решительно отвергать всякие сопоставления «Полтавы» с «Мазепой», поэтому также он заменил ходившее в публике и известное в печати название своей поэмы, озаглавленной по имени героя ее новеллистической фабулы — «Мазепа» названием, указывающим на важнейшее патриотическое значение ее общеисторической темы и на событие, являющееся ее идейной и художественной кульминацией— «Полтава».
Принципиальным является отличие «Полтавы» и от поэм Вальтера Скотта, в которых романический элемент и художественный вымысел преобладают над реально-историческим задним планом. К подлинному историзму, завоевавшему ему всемирную славу, В. Скотт подошел лишь в своих исторических романах, начиная с «Уэверли» (1815), где сюжетной и композиционной основой являются реальные общественно-исторические отношения — политические, национальные, социальные. Характерные черты ранних поэм В. Скотта особенно явственно сказываются в такой романтической поэме, как «Мармион», где крупное историческое событие — битва между шотландцами и англичанами при Флодден-Фильде в 1513 г., в которой погибает герой поэмы, английский рыцарь Мармион, — играет совершенно подчиненную роль, настолько, что вся поэма могла бы быть перенесена в другой исторический момент и связана с другими событиями. Весь интерес поэмы Вальтера Скотта — в личных, романических отношениях Мармиона к двум женщинам, Констанции и Кларе, определяющих его судьбу и все трагические перипетии поэмы. Последняя по существу — ряд связанных между собою и развернутых баллад, какими — и еще в большей степени — являются и другие поэмы Вальтера Скотта, тоже прикрепленные внешним образом к историческим фонам, лицам и событиям (как, например, «Дама озера», где действие происходит в царствование Иакова V, т. е. в конце первой трети XVI в., но где история служит лишь эффектной декорацией к рыцарским, любовным и боевым похождениям). Никакого подлинно исторического, тем более — историко-философского интереса поэмы Вальтера Скотта при всем их поэтическом достоинстве не имеют; они и не ставят себе целью воплощение какой-либо историко-политической идеи: в этом их коренное отличие от поэмы Пушкина.
Несравненно более исторична поэма Мицкевича «Конрад Валленрод», напечатанная в феврале 1828 г. и привлекшая внимание Пушкина, тогда же сделавшего вольный перевод ее вступительных стихов. Но и у Мицкевича историзм носит условный, в значительной мере декоративный характер: поэт пользуется полуисторическими, полуфантастическими образами для того, чтобы выразить определенную, вполне современную политическую идею. Политическая идея содержится и в «Полтаве» и даже составляет ее основу. Но здесь она вытекает из системы реальных исторических образов поэмы, она подсказывается самой исторической правдой, а не является самоцелью, ради которой поэт жертвует правдой. И важно отметить, что положение ж функции героев той и другой поэм прямо противоположны: тогда как у Мицкевича Конрад Валленрод является национальным героем, идущим на временную и мнимую измену, на ренегатство ради спасения родины, Пушкин изобразил Мазепу, в согласии с исторической правдой, данной ему документальными материалами, честолюбцем, преследующим только личные цели. Идеологически Мазепа является отрицательным ответом на проблему, поставленную и разрешенную положительно в поэме Мицкевича, — проблему ренегатства как возможной политической тактики.
Особое значение имела для создания «Полтавы» поэма К. Ф. Рылеева «Войнаровский» (1824—1825). Темы их почти совпадали (в изображении одной и той же исторической эпохи и в роли Мазепы); использованный материал был тождествен. Пушкин высоко ценил художественные достоинства поэмы Рылеева. Он упомянул «Войнаровского» в предисловии к «Полтаве» и в позднейших критических заметках; в «Полтаве» встречается и несколько словесных реминисценций из поэмы Рылеева, но тем глубже расхояедение двух поэтов в трактовке своей темы. Поэма Рылеева — агитационно-политическое произведение, выражавшее революционно-освободительную идеологию Северного тайного общества. Исторические герои — носители и выразители этой идеологии; изображая их, Рылеев не заботился об исторической точности.
Совершенно другой вопрос — является ли подобная концепция выражением подлинной точки зрения самого Рылеева на своих героев, которых он знал из тех же источников, что и Пушкин. Можно утверждать, что нет: незадолго до поэмы «Войнаровский» Рылеев замышлял трагедию о Мазепе, сохранившиеся наброски которой показывают полное тождество его взгляда на гетмана и его деятельность со взглядом Пушкина; то же мы видим и в думе «Петр Великий в Острогожске». Несомненно также, что взгляд Рылеева на деятельность Петра I с общеисторической точки зрения был, как и у других декабристов, положительным и сочувственным.
Но в поэме образ Мазепы строился через посредство Войнаровского — пламенного и уж несомненно вполне искреннего борца за свободу своей страны против самовластия — и это давало возможность поэту-декабристу создать в лице Мазепы не подлинно историческую фигуру честолюбца, заговорщика и изменника, преследующего только личные цели, а отвлеченно-героический образ патриота, борца с самовластием, и притом — типично-романтический образ героя-одиночки, непонятого «толпой», покинутого и проклятого теми самыми людьми, для кого он всем пожертвовал.