В южный, романтический, период идеал гордой, непонятой, одинокой и разочарованной в жизни и чувствах личности обусловливает и характер изображения Пушкиным своего лирического героя и его любви. Герой говорит о себе: живу «печальный, одинокий», «Я пережил свои желанья, Я разлюбил свои мечты, Остались мне одни страданья, Плоды сердечной пустоты»; он признается — улетела «легкокрылая радость», жизнь «сердце хладное страданью предала», любовь, счастье — это призраки: «Мы знаем: вечная любовь Живет едва ли три недели…»
Стихи наполнены «безыменными страданиями», в них говорится о «сводах скал», «пышных берегах», «блещущих водах» моря, изменах и обманах «девы юной» и т. д. Все это позже Пушкин определит как «высокопарные мечтанья».
Житейский опыт после окончания Лицея и переезда в Петербург вступил в резкое противоречие с литературно-эстетическим восприятием жизни. Поначалу книжные влияния сочетались с юношеским благоговейным ожиданием встречи с избранницей сердца, с любимой женщиной. Но идеал мечтаний безжалостно разбивался о прозу действительности; та, которую юный поэт страстно желал видеть «каким-то чистым божеством», являлась в другом облике: «С тоской и ужасом в ней видел Созданье злобных, тайных сил», «Всё было в ней отравлено, Изменой злой напоено». И тогда, подавляя поэзию, мечты, торжествовала грубая проза обыденного светского, столичного быта. Появились не предназначавшиеся для печати, своеобразные «дневниковые» стихотворения, которые раскрывали ожесточенность сердца юноши, напускную дерзость, цинизм. Герой лирических стихотворений надевал на себя маску поклонника порока. Он славит не любовь, а «разврат», не печаль и тоску неразделенной любви, но «сладострастье», «любовную горячку» (см. стихотворения: «Прелестнице», «О. Массой», «Платоническая любовь», «Лаиса, я люблю..,», «Юрьеву» — «Здорово, Юрьев именинник!» и др.).
Условному, литературному образу «певца любви, певца своей печали», характерному для лицейского периода, оказался противопоставленным образ яростного участника «приапических затей», который, дерзко и озорно эпатируя столичное общество, бросал вызов лживой его морали, его светскому этикету. В стихотворении «Юрьеву» («Любимец ветреных Лаис. . .»), написанном в Петербурге, в 1820 году, накануне ссылки на юг, рассказывая О «наслаждениях» Юрьева, который «счастлив своей судьбой», Пушкин дерзко и вызывающе изобразил себя, свое поведение:
А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний…
О поведении Пушкина заговорили сплетники, суждения которых записали мемуаристы. . .
Духовное перерождение Пушкина, начавшееся в Одессе в 1823 году, обусловило новое отношение к жизни, людям, страстям. Доверие к действительности, к реальному человеку, к своим чувствам освободило от привычки смотреть на все глазами предубеждений — романтических, книжных, светских. Характерно и знаменательно стихотворение, написанное в Одессе — «Надеждой сладостной младенчески дыша. . .»; в нем он прощается с прежними наивными убеждениями, ожиданиями, «что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, И память, и любовь в пучины бесконечны. . .» Новые воззрения были суровы, но трезвы, и эта трезвость не устрашила поэта, он мужественно отказывается от «обманчивой мечты». В 1824 году в программном стихотворении «К морю» он писал:
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег!
Ты ждал, ты звал я был окован;
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я…
Были увлечения и в Одессе (Ризнич, Воронцова) и позже, был веселый светский флирт, милая сердцу игра. О типе и характере такой влюбленности Пушкин писал не раз. Но всем этим увлечениям противостояла «могучая страсть», не литературно-романтическое представление о «вечной любви», но подлинное высокое, живое, исполненное горечи, страдания и красоты чувство, которое захватило Пушкина. Ему он оказался верен до конца жизни.
Любовь Поэта запечатлелась в стихах. Он писал их по душевной потребности, по велению сердца, дорожа реальной силой чувства. Поэтическое слово навечно закрепляло и сегодняшнее упоение любовью, и нежность к избраннице сердца, и наслаждение духовной близостью с нею, и ее ревнивые милые вопросы.
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя…
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил,
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда…
Стихи эти излучают неистовый свет блаженства бытия счастливого человека. И это было счастьем любви, открывшей Пушкину духовную близость с женщиной. Уже в стихотворении «Ночь» поэт с удивительной доверчивостью мысленно обращался к избраннице, рассказывая о своих стихах — «ручьях любви». Белинский причислял «Ночь» к антологическим стихотворениям, в то же время указав, что их «содержание принадлежит скорее новейшему миру, нежели древнему». «Пластичность и грация» в выражении мысли — вот что прежде всего отличает этот род поэзии. «Ночь» может быть отнесена к стихам, где «в краткой речи, молниеносном и неожиданном обороте, в простых и немногосложных образах, схватывается одно из тех ощущений сердца, одна из тех картин жизни, для которых пет слова на вседневном языке человеческом и которые находят свое выражение только на языке богов в поэзии…» Упоение духовной близостью с любимой женщиной и было тем ощущением сердца, которое могло быть выражено только языком поэзии- «вседневный язык человеческий» оказывался тут бессильным.