Вы находитесь: Главная страница> Мандельштам Осип> «МЫ ЖИВЕМ, ПОД СОБОЮ НЕ ЧУЯ СТРАНЫ» (гражданская лирика О. Э. Мандельштама)

Сочинение на тему ««МЫ ЖИВЕМ, ПОД СОБОЮ НЕ ЧУЯ СТРАНЫ» (гражданская лирика О. Э. Мандельштама)»

Две чудовищные войны, русская революция, тота¬литарный террор, атомная бомбардировка Японии — чего только не пережил мир в том веке, его жертвам нет числа. На долю России тоже выпало немало. О смутных временах писали Ахматова, Цветаева, Забо¬лоцкий. Многие из поэтов остались на родине и прошли каждый свой крестный путь до конца. Другие познали горечь эмигрантского хлеба.
В 1918 году Осип Мандельштам описал новую эпо¬ху в таких стихах:
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы —
О солнце, судия, народ!
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах парадный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть — тот должен слышать, время,
Как твой корабль по дну идет.
И сам Мандельштам, следуя поэтической своей со¬вести, «в глухие годы» отваживается на настоящую жертвенность и создает стихи, за которые впоследст¬вии поплатился жизнью: «Мы живем, под собою не чуя страны. Наши речи за десять шагов не слышны. А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца». Позже Мандельштам напишет «Стихи о неизве¬стном солдате», где покажет братство творцов, скреп¬ленное не кровным родством, но кровью, пролитой за родную землю:
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истертый Год рожденья — с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном.
Ненадежном году — и столетья Окружают меня огнем.
А пока Мандельштам ищет самое ценное для худож¬ника — внутреннюю свободу. Ищет ее в России, преоб¬раженной революцией. «Наконец мы обрели внутрен¬нюю свободу, настоящее внутреннее веселье», — говорит он. О «соприродности» свободы и России Мандельштам будет говорить неустанно. А вот упоминание о веселье с годами исчезает. «Вещие зеницы» уже прозревали не¬видимое будущее. У Мандельштама «внутренний крик» часто опережал сознательную мысль:
Кто знает? Может быть, не хватит мне свечи —
И среди бела дня останусь я в ночи;
И, зернами дыша рассыпанного мака,
На голову мою надену митру мрака;
Как поздний патриарх в разрушенной Москве Неосвященный мир неся на голове —
Чреватый слепотой и муками раздора;
Как Тихон, ставленник последнего собора.
Стихи 1917 года исполнены предчувствия и проро¬чества. Едва ли не впервые у Мандельштама в них отобразились черты подлинной России. У поэта среди привычных античных имен зазвучало слово «народ». Автор мрачно пророчествует: «Восходишь ты в глухие годы — о солнце судия, народ». Трагедия времени по¬степенно вытесняет из стихов литературные условнос¬ти. Петербург двадцатого века не прекрасный памят¬ник культуры. В нем сквозь великолепие проступает новое, страшное и в то же время подлинное:
Дикой кошкой горбится столица.
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой проскочит.
Как устоять под напором безжалостной эпохи? Ман¬дельштам ищет спасения в стихах. Из ледяной купели поэзия Мандельштама выходит обновленной, мужест¬венной. Становится ощутимее связь с жизнью народа, земли. В соседстве с новыми словами «земля», «основа», «совесть» привычные «смерть», «беда» утрачивают свою иносказательность. Отныне они будут звучать вместе все «правдивее и страшнее». Рядом с темой земли по- новому воспринимались мифологические мотивы. Ан¬тичная культура стала последним резервом человека в его стремлении выстоять, утвердиться. Эти темы час¬то перекликаются, и рождаются удивительные обра¬зы — вплоть до стихов 1937 года, запечатлевших «Эсхила-грузчика», «Софокла-лесоруба». Великие герои ан¬тичности предстают в образе современного человека, созданы не на островах Эгейского архипелага, а на очер¬ченных колючей проволокой бескрайних территориях «архипелага ГУЛАГа».
Мандельштаму предстояло выстрадать великую ис¬тину, что личность способна утвердить и защитить свою суверенность, лишь следуя примеру Антея — припадая к родной земле и народной духовной основе. Поэту до¬рога Россия, но в его стихах нет восхищения красотой земли. Его притягивает трагизм русской доли. Начиная со стихотворения «Прославим, братья, сумерки свобо¬ды», это ощущение пронизывает поэзию Мандельшта¬ма. Все помечено роковым знаком. Культура — беско¬нечная череда образов, начиная с ласточки-балерины, замертво падающей на «горячие снега». Даже мечта о любимой женщине неотделима от картины неотврати¬мой беды. Предчувствие общей катастрофы обостряло ощущение личной обреченности:
Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох.
Еще немного — оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют.
«…Некуда бежать от века-властелина». А спустя несколько лет сдавленный крик: «И некуда больше бежать». И вновь: «Мне на плечи кидается век-волко¬дав». Сюда можно добавить его знаменитое «Петер¬бург, я еще не хочу умирать». Наверное, ни один поэт не знал такого напряженного переживания, неотвра¬тимого трагического конца. Но и тени сомнения и по¬пытки уклониться от общей судьбы Мандельштам не сделал. Возможно, он так любил Россию, что не мог променять ее на что-либо другое, даже в ущерб собст¬венному благополучию. Вспомним его стихотворение, где его собственная судьба перекликается с судьбою страны:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда… Как вода в новгородских колодцах должна быть черна
и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками
звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье — Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзкие плахи,
Как, нацелясь на смерть, городки зашибают в саду,
Я за это всю жизнь прохожу лишь в железной рубахе И для казни петровской в лесах топорище найду.
Автор рассказывает народу о себе, и оказывается, что сам он и есть народ. Пусть непризнанный брат в народной семье. Задушевное слово художника о себе стало словом о его народе. Но Мандельштам стремится к большему. Он хотел наполнить свои стихи многого¬лосым гулом народного «мы». Поэт считал себя обя¬занным сказать о трагедии народной раньше, чем о своей собственной. Он сам сказал: «Прежде всего не¬обходимо дышать не для себя, не для своей грудной клетки, а для других, для многих, в пределе — для всех». В тридцатые годы глубоко личные признания зазвучали в поэзии Мандельштама как исповедь поко¬ления. Сколько людей вкладывало собственный горе¬стный опыт в эти строки:
Квартира тиха, как бумага,
Пустая, без всяких затей.
И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать.
Тридцатые годы — время мучительных испытаний, но это и время зрелости поэта. Предчувствуя скорую гибель, он работает с трагическим подъемом. В эти го¬ды созданы десятки стихотворений, запечатлевших тягу к единению с «народной семьей». О земле поэт го¬ворит как о родной: «Я хочу, чтобы мыслящее тело превратилось в улицу, в страну».

В последние годы поэта не покидало предчувствие катастрофы. В «Стихах о неизвестном солдате» поэту наконец открылось, куда исчезают проходившие маршем люди. И этот церемониал превращается в скорбное ше¬ствие — «путем всея земли», как говорили в старину в России. Здесь обрывается и жизненный путь поэта. Он погиб за стихи о голодных крестьянах «Украины и Дон¬басса», за «Стихи о неизвестном солдате», за то, что в его «мы» власти не без основания различили многоголосье, возвысившееся до протеста слово «народ».
Мандельштаму дано было в своей творческой судь¬бе воплотить евангельскую мудрость: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот сбережет ее». Его судьба этому подтверждение.