Как выходец из солидной петербургской еврейской купеческой семьи, Осип Эмильевич Мандельштам мог бы и поостеречься с увлечением революцией. Евреи в царской России, конечно, желали отмены многих унизительных ограничений для них, но революционно настроена была только еврейская беднота. Тем удивительней, что Мандельштам в годы учебы в престижном Тенишевском училище увлекался эсеровским движением.
Но ведь в его душе рано проснулся поэт, а какой поэт не откликнется на примеры Байрона или Шелли? Учеба в Париже и немецком Гейдельберге, надо думать, только прибавила Мандельштаму революционного духа. Первые стихотворные опыты поэта в народническом стиле, навеянном эсерами, относятся к годам Первой русской революции 1905-1907 годов, первая публикация пришла в годы спада революционного движения — в 1910 году.
К счастью, увлечение левой фразой довольно быстро прошло, Мандельштам примыкает к символизму, точнее, к его новому крылу-акмеистам. Удивляет его поэтическая программа: молодой поэт стремится сочетать суровость Тютчева с ребячеством Верлена, «высокость» стиля с детской непосредственностью. Мандельштам в своих стихах словно поражается и пугается хрупкости земного мира и несовершенства человека перед лицом непонятной вечности и судьбы:
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?..
Не удивительно, что Мандельштам ищет решения загадки бытия в религии на заседаниях Религиозно-философского общества в Петербурге и принимает крещение по методистскому обряду. Но о Христе Мандельштам в своих стихах не упоминает, то есть его вера несет на себе скорее «сайентологический» отпечаток. Тем более что поэт коротко сходится Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой и разделяет программу акмеистов — верит в конкретность, «посюсторонность» всего сущего, «сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия».
Поэтическим сознанием Мандельштам пытается преодолеть хрупкость человека и преломить косность мироздания через творчество:
…Из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
Вспоминая скрижали Моисея или притчу о краеугольном камне Христа, поэт свою первую книгу озаглавливает «Камень». Стихи этой поры приобретают высокую торжественность интонаций, насыщаются классическими мотивами:
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Первое отношение к Октябрьской революции 1917 года у Мандельштама было как к катастрофе. Мандельштам мечется между красноармейским Севером и белогвардейским Югом: Крым — Петроград — Москва — Крым — Кавказ — Петроград. Но в конце концов останавливает свой выбор на красном Петрограде. Ведь он все- таки представитель некогда «угнетенного» еврейского меньшинства, а большевики даже на пару лет учредили наркомат по «еврейскому вопросу». Но в 1921 году все же уезжает в Крым, уже советский полуостров. Был соблазн эмиграции, но в 1922 году Мандельштам поселяется в Москве с молодой женой Надеждой Яковлевной.
Это было время бурного зарождения советской литературы с ее поэзией мировой революции, предельной конкретикой и контрастами: товарищ — попутчик — классовый враг. А в стихах Мандельштама значения слов становятся расплывчаты, иррациональны: «живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья… милое тепло». Слова соединяются во фразы только звуками и эмоциями, связь между фразами теряется из-за пропусков целых звеньев. Все это так не вяжется с содержанием новорожденной советской литературы. Популярность бывшего акмеиста сходит на нет. Надежд на гуманизацию советского строя у Мандельштама тоже нет, как нет и иллюзий о нравственном обновление руководства СССР после смерти Ленина.
Поэт на пять лет перестает писать. Потом пытается в творчестве вернуться к родным корням:
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант, —
Он Шуберта наверчивал;
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера.
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, —
Чего там! Все равно!
Но революционно-рыцарская закваска юности заставляет поэта пойти на разрыв с официальной идеологией. Он пишет «в стол» о чести и совести, завещанных революционными разночинцами, о новой человеческой культуре, которая должна рождаться из земной природы, как биологическое или геологическое явление. Его стих становится «некрасовским». Поэту претит:
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни наглей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Но силы были неравные. Поэт ни по складу души, ни по телесному развитию не был стойким бойцом. Однако он не может поступиться в своем творчестве правдой. В 1934 году Мандельштама арестовали за эпиграмму на Сталина:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, —
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, — то малина
И широкая грудь осетина.
«Мягкие» административные ссылки одна за другой довели поэта до душевной болезни и попыток самоубийства. Наконец в 1938 году Мандельштама приговаривают к отсидке на Колыме, но поэт не попадает в лагерь — умирает в пересыльной тюрьме.
Только через полвека наследие Мандельштама возвратилось в Россию из небытия. Но новая культура «не рождается из земной природы, как биологическое или геологическое явление». Эпоха бескультурья 21-го века ничуть не лучше культуры Страны Советов. Ссылка произведений Мандельштама продолжается «до лучших времен».
