За Вступлением начинается Петербургская повесть, сюжетом которой является жизнь и гибель жителя столицы, маленького чиновника Евгения. И сразу меняется облик города — образ-символ приобретает еще большую масштабность, обогащается и обостряется его содержательность — он выступает в новом своем лике.
Что -же это за новый лик города? Петербург предстает как твердыня русского самовластья, как оплот самодержавия, он принципиально и последовательно враждебен человеку. Столица России, созданная народом, обернулась враждебной силой и для него самого, и для отдельного V человека. Оттого появляются мрачные, темные краски, р., которые тревожат воображение («Над омраченным Петроградом Дышал ноябрь осенним хладом»), Нева стала грозной, предвещающей несчастье («Плеская шумною волной В края своей ограды стройной, Нева металась, как больной В своей постели беспокойной»), на улицах было бесприютно и тревожно («Уж было поздно и темно; Сердито бился дождь в окно, И ветер дул, печально воя»).
Появляется новый образ-символ — памятник, изваяние, кумир на бронзовом коне. Он тоже оказывается слитым с новым ликом города — твердыней самовластья, высвечивая иное лицо Петра — императора. В двух ликах города, выступающих в образе-символе, проявляется противоречивость фигуры Петра — мудрого человека-деятеля и самовластного императора. Созданное пародом оказалось обращенным против него — столица империи олицетворяет собой могущество самодержцев, их бесчеловечную политику. Образ-символ города приобретал остро политический характер, когда символ города-столицы пересекался и вступал во взаимодействие с образом-символом памятника, медного всадника.
Мысль о двойной природе Петербурга уже давно мучила и тревожила Пушкина. Она прорвалась и в небольшом лирическом стихотворении в 1828 году:
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит.
Здесь лишь констатация двойственности. Вопрос — ничему Петербург стал городом неволи? — не ставится, да, и не осознавался еще Пушкиным. В «Медном Всаднике» и вопрос поставлен, и ответ дан: дух неволи Свойствен городу как цитадели самодержавия. Полнее всего этот ответ, как результат художественного исследования, дан в символическом образе памятника.
Медный всадник — образ-символ — является идейным центром поэмы. С ним связаны все события Петербургской повести, жизнь Евгения неодолимо ведет его к памятнику, тема города естественно замыкается на памятнике тому, чьей «волей роковой» город был основан. Наконец, наводнение, разыгравшееся в столице, угрожало и памятнику;—«потоп играл» на площади, где возвышался медный всадник, и «волны хищные толпились, бунтуя злобно вкруг него». «Злобный бунт» «хищных волн» против медного всадника высвечивал главную метаморфозу образа Петра. Живая личность Петра во Вступлении превратилась в Петербургской повести в монумент, в истукана. Живому противопоставлено мертвое, выступающее в своем за бронзовевшем императорском величии.
Медный всадник — памятник, изваянный Фальконетом,- был аллегорическим изображением Петра и его дел. Задолго до открытия памятника, еще в 1768 году, повелением Екатерины II гипсовая его модель была выставлена для всеобщего обозрения, а в газетах напечатали официальное толкование аллегории, перечислили «свойства» монумента. «Чтоб узнать свойства статуи, делаемой ныне г-ном Фальконетом, ведать надлежит, что император Петр Великий изображен стремящийся быстрым бегом на крутую гору, составляющую основание, и простерший правую руку к своему народу. Каменного сею горою, не имеющею иного украшения, как только естественный свой вид, знаменуются трудности, понесенные Петром I; скаканием бегуна — скорое течение дел его. Десница отечественная не требует изъяснений» .
Радищев первым ввел в литературу громадную тему Медного всадника: он присутствовал на открытии монумента 7 августа 1782 года и в «Письме другу, жительствующему в Тобольске, но долгу звания своего» дал описание «мощного всадника», а главное, не ограничившись отгадыванием «мыслей изваятеля» и смысла его аллегории (что значит «крутизна горы», змея, «в пути лежащая», глава, «лаврами венчанная»), мудро истолковал деятельность Петра I.
Радищев дал ответ на вопрос, почему любой монарх, и том числе просвещенный, не может выражать интересов парода: «И я скажу, что мог бы Петр славнее быть, возносясь сам и вознося отечество свое, утверждая вольность частную; но если имеем примеры, что цари оставляли сан свой, дабы жить в покое, что происходило не от великодушия, но от сытости своего сана, то нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, чтобы царь упустил добровольно что-либо из своей власти, сидя на престоле»