Дуэль Онегина и дуэль самого Пушкина схожи, потому что любое убийство — это демон без лица. Нам трудно судить о поединках прошлого. Они пришли в Россию не случайно так поздно. История уж так распорядилась, что на Руси никогда не существовал пресловутый институт рыцарства, благодаря которому Европа стала той демократической Европой, какой мы ее видим в 21-м веке. Русь знала поединок только богатырей, за каждым из которых стояли их рати. Герой бился с поединщиком не за себя, а за всю Русь или за своего князя, но никогда в поединке не выступал за личную честь. «Песня про купца Калашникова» — прекрасная романтическая придумка, мечта о рыцарстве дальнего потомка шотландских рыцарей Лермонтова, не более того. А вот более жестокая и совсем уже прозаическая реальность жила на Руси от веку — витязя, князя и славного воина могли выдрать вожжами на конюшне его властелина, отобрать его добро и имение со чадами и домочадцами. Поэтому так рьяно вспыхивают дуэли в девятнадцатом веке и продолжаются в России в веке двадцатом, когда в западном мире смертельный поединок сделался смешным пережитком прошлого. Дуэль позволяла нам, русским, воплотить хоть на краткий миг несбывшуюся историческую мечту о рыцарстве, персональной свободе, неприкосновенности жилища и личности.
Но что же инфантильному малокровному Ленскому до цветущего бездельника Онегина? Причем тут рыцарская отвага и честь, когда Прекрасная дама Ленского «скучна, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне?». Так бы и ответить самому себе, что Ленский играет в надуманную честь от «скуки жизни холостой», но при здравом размышлении и в Ленском, этой тенорной партии в оперном воплощении пушкинского романа в стихах, мы с гордостью узнаем черты нарождающегося рыцарства.
Ленский прибыл из Германии после учебы, где университетские бурши уже превратили поединки на рапирах в непременный атрибут студенческих забав. Поэт романтической школы не мог исключить дуэль из кодекса чести, иначе ему больше ничего не остается, как «глядеть в окно и мух давить» по примеру дяди Онегина. Сохранить себя в провинциальной глуши хотя бы для потомства, вырастить вместе с женой достойных сыновей и дочерей, это ничего не значило для Онегина, но для Ленского это уже вопрос достоинства и чести, жизни и смерти, нравственной смерти, разумеется. Ленский, равно как и Онегин, не жаждал гибели друга и сам не искал смерти, но фаталистически верил в судьбу и во всем на нее полагался. Думаю, и сам Пушкин искал на Черной речке поддержки у судьбы, потому что в величии своего литературного подвига ощущал полнокровную поддержку незримых гениев судьбы. Он не изменил себе, не изменил судьбе, то есть призванию, но изменил судьбу. И поэтому с победой вышел из последнего поединка. С той лишь оговоркой, что для положительного героя у судьбы припасена в награду только моральная победа.
