Всего несколько лет назад из Шотландии пришло сообщение, что британские историки доказали принадлежность фамилии Лермонт к старинному дворянству. Приди такое известие лет на двести раньше, возможно, лирика Лермонтова приобрела бы иную окраску, чем это горькое признание:
И скучно, и грустно,
И некому руку подать
В минуту душевной невзгоды…
Внешне холодноватый и всегда сдержанный Лермонтов, если судить по его стихам, находился в постоянном горении, «когда огонь кипит в крови». Поэт подобен яркому метеору на небосклоне российской словесности: дюжина творческих лет — и бессмертие в мире поэзии. Он словно родился гением — пора ученичества почти незаметна, в шестнадцать лет наступает творческая зрелость:
Один среди людского шума,
Возрос под сенью чуждой я.
И гордо творческая дума
На сердце зрела у меня.
Очень раннее осознание собственного поэтического призвания дает право Лермонтову заявить:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Романтик Байрон в личных страданиях находил упоение, в них он уходил от враждебной ему действительности. Но поэтическая реальность даже в романтических стихах никогда не покидает Лермонтова. Наверное, поэтому его перевод «Горных
вершин» Гете среди сотен прочих выделяется таким мастерством, словно соавтором его был Лермонтов:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины полны свежей мглой:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Погоди немного,
Отдохнешь и ты.
Мысли о сне, об отдыхе от земной суеты в забытье, «но не тем холодным сном могилы», никогда уже не покидают зрелой лирики Лермонтова. Век спустя после его смерти ученые и художники всего мира задумаются о «скамеечке», на которую стоит присесть безмолвному человечеству и задуматься о том, что же мы сделали с этим миром. Нужно ли нам все то, куда мы стремимся, и стремимся ли мы к тому, что нам действительно нужно? Когда нет рационального объяснения дикой нелепости бытия, человек обращается к иррациональному. Образ «Демона» встречается и у Пушкина, мысль о «демонизации» российской культуры в «эпоху безвременья» сама напрашивалась на сравнение с нашествием нечисти в русский мир, как это ни странно для православного поэта. К этим «демонам» зла обращается и Лермонтов с гордым вызовом:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Безумство революционного бунтарства и переустройства мира путем насилия вызревало у Лермонтова в образе Вадима, чью имя само по себе означает «трибун, водитель масс». Кто знает, куда бы эта тема завела творчество Лермонтова в будущем. Ведь была у него тяга срывать «приличьем стянутые маски» и обличать:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Наверняка это написано не только из-за личных обид на власть, но под влиянием всеобщего увлечения модной тогда критикой российской жизни. «И скучно и грустно» было поэту, потому что «некому руку подать» в среде либо равнодушной ко всему, кроме мелочной борьбы за личный успех, либо невежественной и невосприимчивой к прекрасному. Богатому, но не признанному высшим светом по чести дворянского рода и в поэтическом творчестве, Лермонтову претила жизненная суета и тирания безразличной толпы. Он остро прочувствовал это еще в день смерти Пушкина, отозвавшись на нее гневным стихотворением: Погиб поэт, невольник чести…
Он как бы мистически предчувствовал, что и сам станет «невольником чести» вслед за Пушкиным и обретет бессмертную славу только после безвременной гибели. Он жаждал славы не ради славы, а чтобы утвердить честь «наследственного» дворянина и поэта, обделенного всеобщим признанием при жизни.
