Пушкин писал П. А. Вяземскому (4 ноября 1823 года): «Что касается моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». В чем же заключается эта «разница»?
Важнейшее отличие романа в стихах от обычного эпического романа состоит не в стихотворной форме самой по себе, а в лирической основе эпоса третьих лиц (т.е. героев). «Евгений Онегин» — лиро-эпический роман, в котором лирическое начало является определяющим для структурно-жанровой формы.
В центре эпического романа — стройный рассказ о героях и событиях, которые укладываются в рамки заранее продуманного автором сюжета. В романе же в стихах композиционной осью является всеобъемлющий образ «я», образ Автора. Язык от первого лица, язык от «я», здесь не отступает в сторону от главного, но обступает со всех сторон то, что можно назвать романом героев. Роман в стихах открыто и подчеркнуто не равняется роману героев, а значительно шире его. Мир героев охвачен миром Автора, он словно определен этой лирической энергией «я» и является его функцией. «Я» «Онегина» не принадлежит к сфере лирических отступлений, а представляет универсальную лирическую предпосылку эпоса героев.
В последней строфе «Евгения Онегина» Пушкин сравнивает его с «романом жизни» и обрывает вдруг как не прожитое до конца жизни:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допил до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
В отличие от «романа героев», Автор создает в «Евгении Онегине» «роман жизни», а потому состояние героев и Автора в главах постоянно изменяются: то герои занимают видное положение, и можно говорить о лирических отступлениях Автора, то Автор выходит на первый план, и тогда сюжет героев приобретает значение своеобразного отступления от сюжета Автора. Так происходит в первом разделе, в конце которого Автор полностью вытесняет героя из поля зрения читателя.
«Во втором разделе, который представляет собой вторую часть развернутой экспозиции, процесс изображения действующих лиц целиком подчинен автору; собственно, это и не изображение, а создание героев (так, Татьяна возникает лишь после того, как автор подобрал ей простонародное имя — и что чрезвычайно важно для концепции романа — подробно обсудил этот вопрос с читателем)». Но «Евгений Онегин», названный самим автором «свободным романом», не организованный заранее этим Автором, а организуется постоянно, создается на наших глазах и изменяется на протяжении диалога с жизнью. В предпоследней строфе романа Пушкин сознается:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явились впервые мне
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.
Отсюда и ощущение некоторой незаконченности при внутренней завершенности содержания, и изменение оценок героев на протяжении сюжета, то приближение, то отдаление Автора от них и постепенное увеличение временной дистанции между Автором и героями: если в первом разделе Онегин — ровесник и приятель Автора, то в последнем — только герой, представитель определенной эпохи русской культурно-общественной жизни, которая для Автора уже осталась в прошлом.
«Евгений Онегин» возникает как роман-импровизация еще и потому, что Автор постоянно разговаривает с читателем, то иронизируя над вульгарностью и лицемерием, душевной ленью и завистью, которые прячутся под маской доброжелательности завершенным целым, где первые восемь стихов, как правило,- объявление темы, следующие четыре — развитие ее, а последние двустишия, которые рифмуются парно,- резюме, которые временами образовывают остроумный каламбур. На фоне такого постоянства особенно выделяются, случаи переноса ударяемого слова в следующую строфу. Самый выразительный, наверное, пример такого переноса имеем в третьем разделе, когда изображена реакция Татьяны, которая ожидает ответ на свое письмо, надеется увидеть Онегина.
Здесь перенос подчеркивает необходимость перевести дыхание от быстрого бега, а также изменение ритма (бег — покой), необходимость взять себя в руки.
Автор не случайно назвал свою лиру «болтовней» (в отличие от прозы, поэзия, по Пушкину, требует болтовни), отмечая многообразие интонаций и стилей речи в романе — от «высокого» книжного к разговорному, просторечного «в сенокосе, в вине, в псарне, в своей родне».
Но чаще всего в романе изменение стилей встречается при столкновении романтического и реалистического типов образности. Очень характерны в этом смысле строфы ХХХІ-ХХХІІ шестой главы. В строфе XXXI о смерти Ленского говорится:
Его уж нет.
Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохла буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
Это — стиль Ленского, его романтических элегий, которые целиком состоят из клише и штампов романтической поэзии. В строфе XXXII он изменяется перекодировкой романтической образности (первое двустишие) в почти протокольный комментарий (второе двустишие), а потом — в тот подчеркнуто «низкий» образ, который тем не менее создает намного трагичнее ощущение безвозвратной потери, чем романтические «цвета» и «огонь на алтаре»:
Не движим он лежал, и странен
Вот томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В том сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь,-
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно:
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
Стилевое многоголосие, настолько характерное для романа, было явлением совсем новым в русской литературе. В. В. Набоков, который вообще отвечал отказом «Евгению Онегину» в оригинальности, считал, тем не менее, его интересным «явлением стиля». Он писал: «Единственным важным русским элементом романа является именно этот язык, язык Пушкина, который набегает волнами и прорывается сквозь стихотворную мелодию, подобного которому еще не знала Россия».
В. В. Набоков ошибался: язык — очень важный, но далеко не единственный «русский элемент романа».