Дочь Кочубея, как известно, звалась Матреной (Мазепа, в письмах к ней, употребляет украинские уменьшительные или ласкательные формы — Мотря, Мотренько, Мотропенко). Но это имя было очевидно неприемлемо в поэме, особенно в ее лирических и драматических местах, где еще очень явственны приемы байронического стиля, с его идеальными, даже экзотическими героинями, носящими соответственно поэтические имена. Если даже имя Татьяны, введенное в современный социально-психологический, реалистический роман (но роман в стихах), казалось нарушением установленных канонов и потребовало специальной, ироничной мотивировки, то имя «Матрена» в качестве имени героини поэмы звучало бы для читателей пародически, было бы диссонансом, нарушающим цельность образа.
Это имя — подобное тем, о которых упоминает Пушкин в примечании к имени «Татьяна»: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами».
Пушкин в черновой рукописи «Полтавы» назвал однажды свою героиню ее подлинным именем — Матрена — и тотчас от этого отказался. Но новое имя было окончательно найдено лишь после некоторых колебаний. Мелькнувшее однажды в черновике другое имя — Анна было также отклонено — потому, возможно, что поэт вспомнил, что Анной звали другую дочь Кочубея, бывшую замужем за племянником Мазепы Обидовским. Пушкин и от него отказался и предпочел ему и всем прочим то имя, которое и утвердилось в поэме, — Мария. Это имя было издавна им любимо. Он назвал Марией (правда, следуя и легендарной традиции) героиню «Бахчисарайского фонтана»; в форме «Мариула» упомянул его в «Цыганах»; особенно часто стал применять после «Полтавы», в позднейших прозаических вещах — в «Романе в письмах», «Метели», «Выстреле», «Романе на Кавказских водах», «Дубровском», «Капитанской дочке».
Для создания образа дочери Кочубея поэт имел, как это было показано выше, лишь очень скудные архивно-исторические материалы, достаточно характеризующие, однако, влюбленность престарелого гетмана в свою юную крестницу и ее страстное ответное чувство, выраженное в ее согласии — после того, как сватовство к ней гетмана было отвергнуто — на тайное похищение. Похищение, как известно, не удалось — девушка почти сразу была возвращена домой — но оно было, и этот факт давал право поэту построить образ своей героини и ее судьбу, пусть исторически и неточно, но психологически глубоко мотивированно, а главное — давал возможность подвести эту сюжетную («новеллистическую») линию поэмы к» ее кульминации, где она соединяется с историей, — к казни отца обольщенной девушки ее любовником (вспомним два стиха Рылеева, столь поразившие Пушкина). Как трагический финал любовной темы, — да и не только любовной, а всей вообще темы Мазепы — к последнему свиданию гетмана с любимой им некогда дочерью Кочубея, знаменующему собой завершение испытанного Мазепой политического и личного, морального крушения.
То, что Пушкин остановился на имени «Мария», можно объяснить, помимо ритмико-фонетических соображений, помимо давнего «пристрастия» к нему, еще другими, даже важнейшими, быть может, основаниями. Во-первых, тем, что Марией была названа дочь Кочубея в «исторической повести» «Кочубей» Е. Аладьина, к которой мы вернемся дальше. Отказаться от имени, уже известного читателям из «Невского альманаха», можно было очевидно не ради другого, тоже вымышленного, но только — вернувшись к подлинному ее имени — Матрене,— а этого Пушкин не хотел. А во-вторых — если верно предположение, высказанное когда-то П. Е. Щеголевым, — о том, что «Полтава» посвящена Марии Волконской (Раевской), и даже создавалась с мыслью об этой героической женщине, — о чем подробнее нам придется говорить в своем месте, — то желание» поэта дать своей героине ее имя становится еще естественнее.
Итак, создание «Полтавы» было подготовлено задолго и глубоко в творческом сознании Пушкина. Но, воссоздавая историческое прошлое, поэма перекликалась и с настоящим, и современная действительность неизбежно оказывала влияние на ее концепцию.
Историзм, столь свойственный мышлению Пушкина и составлявший один из краеугольных камней его мировоззрения, заставлял его искать причинные связи между современностью и той эпохой, которая ее породила, эпохой Петра I. Неудача восстания декабристов, показавшая всю слабость этих передовых людей и их полную изолированность от народа, заставила Пушкина пересмотреть свое отношение к власти и к революционной тактике. «Властитель слабый и лукавый» (как позднее назовет поэт Александра I) сменился новым царем суровым и могучим» (по формуле Лицейской годовщины 1836 г.).
Новый царь, во многом враждебный направлению последних лет царствования Александра I, возбуждал в нем «надежду славы и добра», ожидание реформ и скорой амнистии декабристам. В обиход официозных определений быстро вошло сопоставление Николая I с Петром Великим, и Пушкин охотно принимал это сопоставление, подкреплявшее его ожидания. «Россию вдруг он оживил войной, надеждами, трудами», — говорил он о Николае, имея в виду вмешательство России в греко-турецкую борьбу, ознаменованное Наваринской победой, и войны с Персией и Турцией. «Необъятная сила правительства, основанная на силе вещей» (как гласит формулировка в записке «О народном воспитании»), предстала перед ним в лице новой власти — и с этой «силой» надо было, после возвращения поэта из ссылки, устанавливать взаимоотношения. Тут образцом отношений между царем и подданным явился для него, конечно, Петр Великий. Традиционный человеческий образ Петра, сложившийся в XVIII в., определялся известными словами Державина в оде «Вельможа» (1794):
Оставя скипетр, трон, чертог,
Быв странником, в пыли и в поте,
Великий Петр, как некий бог,
Блистал величеством в работе:
Почтен и в рубище герой!
В свете этих настроений становится понятным и создание «военной» поэмы и прославление Петра, «начало славных дней» которого «мрачили мятежи и казни», понимая под «мятежами» не только стрелецкие бунты, но и предательство Мазепы.
Было бы, однако, глубокой ошибкой видеть в «Полтаве» какое бы то ни было — хотя бы, скрытое и иносказательное — положительное изображение нового царствования. Официальные круги во главе с самим Николаем ожидали, конечно, от Пушкина прямого «воспевания» повой власти: таково было невысказанное, но явно подразумевавшееся условие «прощения», объявленного царем опальному поэту 8 сентября 1826 г., — условие, которое сам поэт, однако, понимал как соглашение, заключенное между ним и правительством.
Соглашение это, в представлении Пушкина, налагало на власть обязательства реформ и прощения декабристов, а самому поэту давало право быть советником власти, посредником между народом и ею. Такое понимание высказывалось и в записке «О народном воспитании», составленной по заданию Николая в конце 1826 г., вскоре по возвращении поэта из ссылки, и в изданных около того же времени «Стансах», и еще более в стихотворении «Друзьям», почти непосредственно предшествующем началу работы над «Полтавой».