Предатель-ученик у Пушкина, предавая Христа, предал и себя. Обстоятельства жизни враждебны человеку. Враждебность эта проявляется и в искушениях человека, и посулах ему награды за измену, за отступничество от своей веры, от своих убеждений. Посулы эти соблазнительны, но губительны для совести; и всегда ничтожно воздаяние за отступление от самого себя, всегда это только 30 сребреников — не больше!
Пушкин показал, к каким трагическим последствиям привело предательство своей природы Германном. Но Пушкин и открывал другое — как вера в себя, в свои идеалы делала человека способным преодолевать искушения жизни, ее посулы (Пугачев, Кирджали, поэт Франц, Георгий Черный). Писал и о себе,- например, в «Памятнике» и «Из Пнндемонти». Он показал, как жизнь, искушая поэта, предлагает за отречение от своего дара награды и «венцы», и как он находил в себе силы, чтобы не предавать самого себя и «не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи». «Путешествие в Арзрум» утверждало доверие человека к самому себе, его способность преодолевать власть над ним враждебных обстоятельств. Созданные в «Путешествии» образы декабристов красноречиво говорили, к каким высотам духа ведет верность идеалам.
Пушкин верил, что человек может противостоять силе обстоятельств, что никакие искушения не заставят его предать самого себя. Но если все же предательство состоится — то виноват сам человек, а не обстоятельства, не люди, окружавшие его. И ему нет оправдания. Он становится «добычей смрадной» сатаны, который превращает его в живой труп, обреченный на вечную жизнь. Громадный пушкинский символический образ «живого трупа» — «всемирного врага» — был предупреждением человечеству.
Символические образы-мифы позволяли Пушкину решать всемирные проблемы, объяснять условия жизни человека и его борьбу за самосохранение в окружении бесовского мира. Так на новом этапе пушкинской эволюции появляются образы, известные нам по стихотворению «Бесы». Бесовское царство, бесовское кружение метели, сбивающей человека с пути, всю жизнь преследовало Пушкина. Изображая его, он объяснял день сегодняшний и день завтрашний. Тем самым «Подражание итальянскому» закономерно входило в цикл (под номером III), в котором глубоко личные, исповедальные темы перевоплощались в темы всемирные.
Настойчивое использование Пушкиным в стихотворениях последнего цикла евангельских образов-символов для выражения насущных и важных современных явлений и идей было оценено последующими поколениями русских писателей — стоит назвать лишь имена Достоевского и Толстого. Непосредственным и своеобразным комментарием к «Подражанию итальянскому» может служить «предание» Салтыкова-Щедрина «Христова ночь».
В предании рассказано о воскресении Христа, о его учении, о его помощи людям. Христос изображается как защитник угнетенных: «Воскрес поруганный и распятый бог! воскрес бог, к которому искони огорченные и негодующие сердца вопиют: господи, поспешай» Христу навстречу вышли «люди плачущие, согбенные под игом работы и загубленные нуждою». «Всех их он видел с высот Голгофы, как они метались вдали, окутанные сетями рабства, и всех он благословил, совершая свой крестный путь, всем обещал освобождение». Христу, говорится в предании, поверили угнетенные, потому что проповедь его «заключает в себе правду, без которой вселенная представляет собой вместилище погубления и ад кромешный».
Пушкин преодолевает давнюю традицию ориентации на античную мифологию — она все более приобретала элитарный характер. Евангельские образы-символы были хорошо известны массам — это знал Пушкин, об этом писал он, это понимали все русские писатели. Благодаря своей многозначности они обладали способностью наполняться нужным поэту содержанием. Факт использования этих образов — свидетельство важного процесса поиска и выработки поэтического языка, исполненного энергии и силы правды, доступного широким человеческим массам, обладавшего способностью вселять людям веру в собственные силы, укреплять сердце человека, живущего в «аде кромешном». Этот язык и создавал стилевое единство «стихотворений цикла — «Памятник» и «Отцы пустынники», «Мирская власть» и «Из Пиндемонти».
Заканчивая «предание», Салтыков-Щедрин так же, как и Пушкин, воскрешает Иуду! Вряд, ли можно сомневаться в том, что автор «предания» знал пушкинское стихотворение. Но в то же время ясно, что пользовался оя или другим апокрифом, или другим сюжетом (например, об Агасфере) — у Пушкина предателя-ученика воскрешает сатана, у Салтыкова-Щедрина — Христос, осуждая его на жизнь. Он отнял у него возможность спасения, сказав ему: «Я всем указал путь к спасению, но для тебя, предатель, он закрыт навсегда». Будешь жить среди людей, даже сможешь творить добро, но, говорит Христос, «добро это отравит души облагодетельствованных тобой». Ист прощения предательству: «Будь проклят, предатель! возопиют они: будь проклят и ты, и все дела твои!» «Живи, проклятый! и будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство».
«Предание» все обращено к своему времени. Оттого оно и кончалось многозначительной констатацией факта: «И ходит он до днесь по земле, рассеивая смуту, измену и рознь» .
Пушкинское «Подражание итальянскому» еще и еще раз свидетельствует о поразительной чуткости поэта к запросам своего времени, о его смелости в использовании и обогащении уже давно известных образов, в изобретении новых средств выражения выстраданных истин. В том же 1836 году Пушкин так определил сложность рождения нового, сочетания того, что было, с тем, что только происходит и обнаруживает себя:
«Но всё уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности».
Мысли, поэтически раскрытые и выраженные в стихотворениях последнего пушкинского цикла, оказывались разнообразными до бесконечности, новыми и нужными людям. Цикл был обращен в будущее, он открывал первую страницу новой книги. Пушкину не суждено было ее завершить. Но начатое им было принято и развито его наследниками и продолжателями.