Пушкин строил свою эпическую систему как оправдание поэзии прежде всего. «Поэма рисует идеальную действительность и схватывает жизнь в ее высших моментах», — пишет Белинский. Каждую новую поэму Пушкина ожидали с нетерпением. Каждая из них была как бы «обещанным рассказом». Но суть дела состояла в том, что Пушкин исполнил больше, чем обещал.
Пушкин вернул русской литературе героическую поэму, эпос, большую форму. Возвращение эпоса потребовало от него разработки сложной системы жанров: он должен был выступать и в роли «восстановителя традиций» ради исполнения своей главной цели преобразования архаической эпопеи в современную поэму. Никто кроме Пушкина не мог не только решить, но даже и сформулировать задачу такого масштаба. «Цыганы» не похожи на «Графа Нулина», а «Бахчисарайский фонтан» не имеет прямого сходства с «Домиком в Коломне». Художественные миры пушкинского эпического цикла располагались на разных уровнях действительности. Поэт указывает на универсальные возможности эпического искусства. И это имело огромное значение не только для русской поэзии, но и для русской прозы.
В своих поэмах Пушкин шел от «мифа» («Руслан и Людмила»), через современную быль («Кавказский пленник»), историческое предание («Бахчисарайский фонтан»), философскую символику («Цыганы») к обыденной («Граф Нулин») и невероятной («Домик в Коломне») реальности и от нее — к истории («Полтава») и исторической современности («Медный Всадник»). Самым высоким достижением Пушкина в жанре поэмы была, конечно, его поэма «Медный Всадник», где он нашел наиболее глубокий взгляд на жизнь и характер человека.
Поэмы Пушкина — это настоящая энциклопедия его творческих исканий. В них есть великое разнообразие и определенное единство. Так образовалась сложная поэтическая система, центром которой была личность поэта. И здесь, как в лирике, можно было следить, как говорил Белинский, за постепенным «развитием и возрастанием его как поэта и как человека». Сложность Пушкина состоит в том, что он, как природа, вмещает в себе противоположные начала. И никто в этом отношении не может сравниться с ним.
Взять хотя бы, к примеру, его определения цели и назначения поэзии. В послании «Чаадаеву» он пишет:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
«И в просвещении стать с веком наравне» — важная мысль Пушкина, которой он был верен всегда. Но в предисловии к «Евгению Онегину» Пушкин пишет; «Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, — то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны».
И выходит, будто в стихах Пушкин провозгласил идеал «злободневного искусства», а в прозе защищал «вечную поэзию»: стихи как будто противоречат прозе. Но на этом противоречии как раз и основана политика его «романа в стихах». «Противоречий очень много, — говорил Пушкин, — но их исправить не хочу ..»
Один великий художник говорил, что только природа создает произведения совершенные как в целом, так и в своих «деталях». Например, ветка дерена может быть так же прекрасна, как само дерево. У Пушкина как поэта есть одна поразительная особенность, свойственная лишь природе. У него даже те вещи, которые имеют видимую, очевидную внешнюю «незаконченность», обладают глубоким внутренним единством.
О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель…
Стихотворение это сохранилось как отрывок. Мы не знаем продолжения. А между тем отрывок этот производит впечатление внутренней завершенности. Многие отрывки, наброски, неоконченные стихи Пушкина печатаются не отдельно, а наряду с завершенными стихами, наряду с классикой лирических жанров. Впрочем, это относится и к его прозе («Арап Петра Великого»), и к драматургии («Сцены рыцарских времен»), что придает творчеству Пушкина некоторую загадочность.
Многие критики еще при жизни Пушкина отмены и «пробелы» в его сочинениях, не зная, как объяснить такое странное явление. Точки вместо «пропущенных» слов все заметили в «Евгении Онегине», однако они были и в лирике Пушкина. Наивные люди полагали, что эти точки заменяют какие-то действительно опущенные строки, но они были знаками смысла и ритма, не имеющими словесного выражения, однако принадлежащими к общему объему композиции. Стихотворение «Ненастный день потух» начинается как повествовательная элегия:
Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла…
Постепенно описание становится все более «призрачным» и ярким:
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна…
Одна… никто пред пей не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвенье не целует…
Какое-то затаенное чувство или воспоминание заставляет поэта терять слова, речь его становится прерывистой; при этом общее выражение, тон и даже склад речи, не говоря уже о страстном характере элегии, каким-то чудом сохраняются и даже нарастают от строки к строке, даже там, где в строке нет ни одного слова:
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;
Но если
Первым, кто оценил и понял удивительную красоту этого стихотворения, был Белинский: «В пафосе стихотворения столько жизни, страсти, истины!» Ему представлялись одинаково значительными и содержание, и форма этого стихотворения. «Все это так просто, так естественно, во всем этом столько глубокой страсти, столько истины чувства… А форма? — Какая легкость, какая прозрачность…»