… В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.О. Мандельштам
Осип Мандельштам был из тех художников, которые всем сердцем чувствуют пульс своего времени, его трагические изломы. Казалось бы, откуда у поэта, писавшего в 1908 году: «Сусальным золотом горят/В лесах рождественские елки;/В кустах игрушечные волки/Глазами страшными глядят…», появляется трагизм стихотворений 30-х годов? Но Мандельштам удивительно целен. В его ранних стихотворениях, чуть игрушечных, в любовании «тончайших пальцев белизной» чувствуется тревожная нотка — понимание того, как непрочен этот прекрасный мир. Поэт всегда ощущал свою связанность со всем миром, воспринимая его обнаженным сердцем («Что если над модной лавкою/ Мерцающая всегда, / Мне в сердце длинной булавкою/ Опустится вдруг звезда?»).
Поэт не мог не чувствовать, как на смену тому прежнему времени приходит иное. И вместо «игрушечных волков» появляется другой зверь, уже вовсе не игрушечный: «Мне на шею бросается век-волкодав».
Уже в 1910 году поэт писал о «роковом и неутолимом маятнике», который «качался над ним» и «хочет быть его судьбой». Он и стал его судьбой. Но меньше всего желал поэт, чтобы часы истории остановились. Он всегда открыто и гордо шел навстречу судьбе. А в середине 30-х годов, в самое трудное для себя время, как бы возвращаясь мысленно к образу «рокового маятника», писал:
Уж до чего шероховато время,
И все-таки люблю за хвост его ловить.
Поэт обладал «шестым чувством», способным, по его словам, «впиваться в жизнь», «в зеленую ось»:
Вооруженный зреньем узких ос,
Сосущих ось земную, ось земную,
Я чую все, с чем свидеться пришлось,
И вспоминаю наизусть и всуе…
И не рисую я, и не пою,
И не вожу смычком черноволосым:
Я только в жизнь впиваюсь и люблю…
Мандельштам, принявший революцию, остался в России, чтобы своим искусством помочь взбаламученному и разъяренному веку обрести вновь гармонию и лад:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
В жизни, где есть горе, страдания и кровь, которые неизбежны «на пороге новых дней», поэту открывался и другой мир:
Я к губам подношу эту зелень —
Эту клейкую клятву листов —
Эту клятвопреступную землю:
Мать подснежников, кленов, дубков.
Мандельштам называл поэзию властью, которая давала ему право бросать в лицо своим врагам мужественные и суровые, скорбные и гневные, но исполненные веры и достоинства слова:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета —
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Удивительно, как этот маленький хрупкий человек, будто ничего не боясь и будто не понимая Опасности, писал эти жгучие строки о страхе, нависшем над страной, о «кремлевском горце», который — везде. И продолжал писать, уже попав в ссылку за стихи. Как будто думал, что Поэзия — это защита от страха и зверства жизни.
Да, многие возмущались режимом. Но облечь эти «кухонные разговоры», невнятный шепот в громящие и жалящие строфы — для этого нужно было мужество исполина, которым и обладал этот невысокий, похожий на воробышка человек.
Поэт в середине тридцатых годов твердо повторял: «Я в сердце века», — даже тогда, когда «время отдалило цель», но не смогло ее убить. Он заявил о том, что истина народа стала его истиной, что поэзия и народ встретились на пути к истине, ибо она едина и неделима всегда, являясь достоянием всех, кто носит гордое, но ответственное звание человека:
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе…
Все современники О. Мандельштама говорили о том, что поэт всегда жил с высоко поднятой головой. Он умер в лагере после восьми месяцев заключения, в 1938 году. Умер страшно — безымянным, как тысячи узников. Его могилу не нашли. Но свет его стихов доходит до нас из тех далеких лет. Поэт предчувствовал свою жизнь после смерти:
Уходят вдоль людских голов бугры,
Я уменьшаюсь там — меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
«Страшное, роковое время» — так говорят о годах, когда расцвел талант О. Мандельштама. Но и тогда люди оставались людьми. И только тот был настоящим человеком, кто не терял чести и достоинства. А времена… Времена не выбирают ни поэтов, ни читателей, так же, как они в свою очередь не могут выбрать более радужные и спокойные столетия.
О. Мандельштам был одним из лучших представителей русской литературы XX века. И как его ни гнули, ни запрещали, он остался верен своему слову и совести. Анна Саакянц права: «Смерть Поэта тоже входит в его бытие. А его бытие принадлежит Будущему. Это Будущее уже наступило». Наступило оно и для поэзии Осипа Мандельштама.