Русская классическая поэзия родилась вместе с Пушкиным в 18-м веке и только-только расцветала в 19-м, когда мировая культура вознесла на Олимп поэтической славы Байрона, Гете, Шиллера. Поэты за рубежом уже испытали себя в роли властителей дум, поэзия сражалась за свободу на баррикадах, звала на штурм старого мира и высмеивала «вечные ценности» буржуазной эстетики вкупе с христианскими заповедями. Пушкину досталась неблагодарная пора осмысления места и значения поэта и поэзии в «железном веке», где мерой всем добродетелям стало золото. Но в мужающей России еще действовал принцип неразрывной Связи поколений: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил…». Причем заметил и буквально выхватил своей благосклонностью гения среди молодых современников Пушкина, где каждый второй был поэт.
Муза Пушкина оказалась ранимой недотрогой, невзлюбила критиков. К тому же она была ревнива: не позволила делить свою пристрастность с Коллегией иностранных дел, куда поэт после лицея поступил на службу. Лицей готовил государственных чиновников высокого ранга. Перед Пушкиным открывалась блестящая перспектива, но поэтическая муза потребовала отдать ей все сердце:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Попытка примирить службу чиновника с поэтическим служением не удалась даже в «романтической» ссылке Пушкина в Бесарабию в 1820 году. Муза и там не покидает своего избранника и любимца. Дань романтизму полностью отдана в поэме «Цыганы», но вырваться из круга привычной жизни поэту невозможно. Поэт — дитя вольности и независимости. Он может быть либо слишком богатым, либо нищим. Муза категорична: либо все, либо ничего — третьего не дано.
В стихотворениях поэта все сильней проскальзывает обида на судьбу, которая некоторое время олицетворялась во всевластном самодержавии:
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
Поэты — пленники самовластья, но все же не «боятся могучих владык». Пушкин наотрез отказывается продолжать государственную службу. Хотя «просвещенного» императора Александра Павловича лишь с огромной натяжкой можно назвать тираном и самодуром, но поэт изнывает под его властью: «Сижу за решеткой в темнице сырой».
За романтической ссылкой следует в 1824 году прозаическая отставка в неприбыльное имение Михайловское, где без «денег и свободы нет». Поэт в век «торгашей» решает на свой страх и риск, по примеру французских коллег, чьи авторские права навеки утвердил Наполеон в «гражданском кодексе», стать на собственные ногн как профессионал пера. Но история русской литературы, за редким исключением, не позволяет творцу сделаться процветающим предпринимателем. Только муза Некрасова сумела сидеть в лавке за конторкой.
Роковой 1825 год проходит для Пушкина без бед. Поэт не только чурается канцелярской службы, но и не хочет замарать себя грязной политикой. Он всей душой на стороне казненных и осужденных, но сам же осуждает «безрассудство», от которого колеблются троны. Пушкин был мягким противником абсолютизма, но твердым сторонником монархии, которую ни разу не оскорбил и не предал. Он в принципе даже не против цензуры, но против графа Бенкендорфа в ней, а также ненавидит литературного лакея Булгарина — «Видока Фиглярина». Пушкин не умеет служить в канцелярии, не желает прислуживать в салонах, но остается верным сыном Родины и трона в своем творчестве.
Издатель из поэта не получился. Финансовое положение его в будущем не поправит даже женитьба на относительно богатой невесте. Ранимое сердце поэта не выносит закулисных игр, сплетен и интриг. Поэт -существо из заоблачных высей, ему тесно на грешной земле. Пушкин доказал это всей своей жизнью. Его поэтическая воля с годами выкристаллизовывается в философский стоицизм. Поза добровольного изгоя из элитарных кругов, по Байрону, незаметно переходит в имидж народного трибуна и духовного лидера нации. «Народ» и «вельможи», «власть в ливрее» и «совесть», «поэт и толпа» становятся непримиримыми антонимами. Вместе с тем Пушкин рано, но верно осознает свое место в истории русской культуры, современной ему и будущей:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Пробуждающееся в русском народе высокородие души поэт внутренне связывает с рыцарским служением долгу и чести. Верность этим «максимам» доказал он своей смертью.
