Каких только мер предосторожности не предпринял комендант Миронов, чтобы до поры до времени хранить в тайне известие о походе Пугачева. И все они не удались. Василиса Егоровна хитростью выманила тайну у Ивана Игнатьича, твердо пообещав держать язык за зубами. И, как пишет Гринев, «сдержала свое обещание и никому не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и то потому только, что корова ее ходила еще в степи и могла быть захвачена злодеями». А уж через попадью грозная весть мигом распространилась по крепости: «Вскоре все заговорили о Пугачеве».
Акулина Памфиловна, жена отца Герасима, была существом столь же добрым, сколь и любопытным. Поэтому, делясь страшными своими впечатлениями с Петрушей: «Бедный Иван Кузьмич! Кто бы подумал!.. А Василиса-то Егоровна? А Иван-то Иг-натьич? Его-то за что?..» — не удержалась и высказала то, что занимало ее не меньше ужасных новостей: «Как это вас пощадили?» И поскольку ответа на свой вопрос она от Петруши не получила, постольку она снова приступила к Гриневу, когда тот появился в их доме, после того как с помощью Пугачева вырвал Марью Ивановну из швабринской темницы: «Да скажите, мой отец, как это вы с Пугачевым-то поладили! Как он это вас не укокошил?» «Полно, старуха, — передает Гринев, как прервал жену отец Герасим. — Не все то ври, что знаешь». «Ври» — это старинное значение слова «говори», весьма уместное в устах священника, который вот как заканчивает свое обращение к жене: «Несть спасения во многом глаголании». Он укоряет свою словоохотливую и любящую сплетничать попадью, но понятно, что ему тоже хотелось бы, чтобы Петруша пролил свет на добрые отношения, установившиеся между ним и Пугачевым, однако, в отличие от жены, он умеет скрывать свое любопытство.
Тем более что оба они — поп и попадья — знали, что спасенный Пугачевым от виселицы Гринев уехал из крепости в Оренбург, знали, что Петруша выезжал на перестрелки с пугачевцами. Именно попадья, как пишет Гринев (и мы уже обращали на это внимание), «присоветовала Марье Ивановне написать ко мне письмо». Но вопросы, которые она задает ему при встрече, показывают, что, «присоветовав», она вовсе не ожидала содействия Пугачева Петруше в освобождении Марьи Ивановны. Снова удивилась попадья тому, что Гриневу вообще сохранена жизнь. Что ж, Петруша рассказал спасителям Маши «вкратце свою историю».
Почему Пугачев дозволил Гриневу то, что не позволял никому? Потому что некогда, еще до восстания, повстречавшись с Петрушей, которого сумел вывести из буранной мглы к постоялому двору, он получил от него в награду стакан вина и заячий тулуп («Господи Владыко! — простонал мой Савельич. — Заячий тулуп почти новешенький! И добро бы кому, а то пьянице оголтелому»)? Да, это было Гриневу засчитано — спасло его от петли и даже вроде от выдачи на растерзание сообщникам, о чем Петруше говорил сам Пугачев, когда они вместе поехали вызволять Марью Ивановну в Белогорскую крепость.
И все же, думается, что на отношение Пугачева к Гриневу оказали влияние не столько Петрушины бесхитростные дары, сколько искренняя, нескрываемая симпатия, которой проникся Пугачев к Петруше.
Зародилась она действительно на постоялом дворе, где был выпит новым знакомым Гринева стакан вина и напялен на себя заячий тулуп, который был ему явно не по росту: «Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали». Но проросла в экстремальной для Гринева ситуации: избавленный от петли, он, как мы помним, был в тот же день позван к Пугачеву, посажен им за общий стол, за которым сообщники вместе со своим атаманом отмечали взятие Белогорской крепости, а после ухода гостей оставлен им для беседы «глаз на глаз».
Мы помним, как помилованного Пугачевым Петрушу поставили перед ним на колени и Пугачев протянул ему руку для поцелуя. «Но я, — рассказывает Гринев, — предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению». Понимая состояние своего барина, верный Савельич умоляет его: «Что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод… (тьфу!) поцелуй у него ручку». В конце концов на помощь Петруше пришел сам Пугачев. Убрав руку, он сказал «с усмешкою»: «Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его».
Понял ли Пугачев истинные побуждения Гринева? Оказывается, нет. Видимо, он решил, что, помиловав Петрушу, поквитался с ним, а дальнейшая судьба Гринева зависит от самого Петруши, который, избежав петли, вполне мог и одуреть от радости. Поэтому и спрашивает его, оставшись с ним «глаз на глаз»: «Обещаешься ли служить мне с усердием?»
«Вопрос мошенника и его дерзость, — комментирует ситуацию Гринев, — показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться». И усмешка эта запросто могла стоить Петруше головы. «Чему ты усмехаешься? — спросил он меня нахмурясь. — Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо».
Вот где выглядывает лицо того Пугачева, по знаку которого повесили Ивана Кузьмича и Ивана Игнатьича, — лицо не просто безжалостного убийцы и насильника, а предводителя убийц и насильников, каким он представлен в «Истории Пугачева».
«Я смутился, — свидетельствует Гринев. — Признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа».
Согласитесь, что испытание чести Петруши достигло накала не меньшего, а может, даже большего («Я колебался», — свидетельствует сам Гринев), чем когда он стоял под виселицей. Но Петруша нашел в себе нравственные силы выдержать и это испытание, о чем вспоминает «с самодовольствием», т.е., по точному разъяснению Словаря языка Пушкина, с чувством самоудовлетворения: «Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостью человеческою. Я отвечал Пугачеву: «Слушай: скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый; ты сам увидел бы, что я лукавствую»».
Смягчает ли душу Пугачева доверительная интонация Гринева? Не сразу. Ведь недаром он задает Петруше вопрос, который оказался роковым для многих ответивших на него, присягавших императрице и оставшихся верными присяге: «Кто же я таков, по твоему разумению?» Благоразумие Гринева позволяет ему выйти без потерь из этой труднейшей ситуации: «Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку». «Пугачев, — свидетельствует Петруша, — взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро».
Напряжение вроде бы снято, но, оказывается, не до конца. Потому что Пугачев продолжает: «А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто не поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?»
А ведь это, помимо прочего, и ответ Гриневу на его: «Ты человек смышленый; ты сам увидел бы, что я лукавствую». «Ну и лукавствуй!» — как бы слышится в пугачевском: «Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай» И не зря Пугачев поминает Гришку Отрепьева, которому удалось не просто убедить народ, что он — спасшийся от рук убийц царевич Димитрий, сын Ивана Грозного, но и завладеть московским престолом. «Кто ни поп, тот батька»! Гришка поцарствовал, и я поцарствую! А ты (это уже Гриневу) держись меня: «Какое тебе дело до иного-прочего?»
То есть Пугачев говорит с Гриневым почти как с будущим соратником, к которому относится с симпатией, кому готов многое разрешать и кого готов щедро одаривать. Так что на долю Петруши выпадает сейчас опровергнуть идею подобного соратни-чества, которое в изложении Пугачева очень напоминает по смыслу и по сущности церемониал целования его руки в благодарность за спасение.