Автор работал с чужим текстом — он выступал издателем «Повестей Белкина» и мемуаров Гринева. Чужим текстом является и повествование о событиях в «Пиковой даме». «Работая» над ним, он избрал нужного ему повествователя, заставил его рассказать истинное происшествие, петербургскую повесть, эпизод из жизни высшего света столицы. Повествователь свободен и независим в своем рассказе. Но за Автором осталось право подбирать и подсказывать ситуации и события, протоколистом которых станет повествователь. А. ситуации эти могут не просто последовательно развивать сюжет, но и выстраиваться в особый ряд, например контрастный. Тогда возникает особый, бестекстовой, но глубоко содержательный план повествования, в котором главная роль принадлежит Автору. Форма его вмешательства — ирония.
Самый яркий пример такого вмешательства Автора — контрастное соединение двух версий кончины графини. Повествователь сообщает о случившемся в спальне графини,- с позиций Германна. Мы узнаем, что она поздно вернулась с очередного бала, на которые «таскалась», увлеченная суетностью высшего света, что последние минуты ее жизни были омрачены угрозами Германна, что она умерла от волнения и страха под дулом пистолета. Затем повествователь рассказывает об услышанном им надгробном слове молодого архиерея: «В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. „Ангел смерти обрел ее,- сказал оратор,- бодрствующую в помышлениях благих и з ожидании жениха полунощного».
Стиль сообщения повествователя сух и строг. Он стремится быть стенографически точным — оттого он вставляет в свой текст слова и фразы архиерея, цитаты из его речи. Он не позволяет себе высказать свое мнение о словах высокочтимого оратора. А вместе с тем читатель, по воле Автора, попадает в зону власти бестекстовой информации, возникающей из императивно-контрастного сопоставления двух версий смерти графини. Он-то знает, что не было «мирного успения» графини, да и не была она -праведницей», и годы ее старости не были «тихими», и не подготавливала она себя «к христианской кончине». Фальшь этих архиерейских слов смешна, и читатель не может вслед за Автором не отнестись к ним с иронией. Ирония эта усиливается еще и оттого, что преступные действия Германна выявляются в обличий христианской мифологии; инженерный офицер, алчущий денег, требующий выдать ему тайну трех карт, как бы предстает одновременно и как «ангел смерти», и как «жених полунощный» . При этом читатель не может не вспомнить, что Германн хотел сделаться любовником старой графини, .1 уходя после ее смерти, по тайной лестнице, он думал о счастливом любовнике графини, который пятьдесят лет назад «прокрадывался» к ней в спальню…
Вопрос о «взаимоотношениях» Автора и повествователи сложный. Но думается, его нельзя решить без доверия к Пушкину. Если он поручает вести рассказ Белкину, или мемуаристу Гринезу, или повествователю «Пиковой дамы», то это значит — весь текст, «чужой» для Пушкина, принадлежит им, Автор никогда не будет подменять их собой. Свою же позицию он сумеет выразить бестекстовым способом. Текстовое вмешательство Автора может проявляться только при помощи эпиграфов. В «Пиковой даме» Пушкин не оговорил, что эпиграфы принадлежат ему. II «Капитанской дочке» Автор-издатель в специальном послесловии сообщил, что, готовя мемуары к изданию, он «приискал к каждой главе приличный эпиграф». Приискал Автор приличные эпиграфы и к каждой главе «Пиковой дамы».
В. Шкловский хорошо определил характер эпиграфа V Пушкина и его роль в понимании смысла произведения. Пушкин широко пользуется отзвуком созданного до него художественного материала. Он часто прибегает к приему Цитации, и эпиграф иногда является у него как бы смысловым ключом произведения». Первый эпиграф-цитата дает своеобразный смысловой ключ ко всей повести: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». После этой фразы указан ее источник: «Новейшая гадательная книга». В. Шкловский справедливо рассматривает эту фразу как «снижающую эпиграф». Это снижение мотивируется остроумно: «Гадательная книга, да еще новейшая, изданная на серой бумаге, в лубочном издательстве — это мещанская книга, а не тайный фолиант на пергаменте».
И все же думается, что главное назначение данного эпиграфа иное — он становится ключом, потому что, тесно связанный с самим заглавием повести, переключает сразу внимание читателя на то, что составляло духовную жизнь общества: интерес к таинственному миру карт — гадательной и игрецкой символике, к чудесному и мистическому. Название повести в этом ключе предвещало какую-то и на кого-то направленную недоброжелательность, обусловленную символикой карт. Ссылка на «современную гадательную книгу» тоже знаменательна — в том обществе распространен интерес к этой символике, издатели удовлетворяют его, выпуская новейшие гадательные книги еще не познакомившись с повестью, читатель оказывался погруженным Автором в атмосферу напряженного интереса к картам, гаданиям, играм, к символике, которая предрекает пока еще неизвестное несчастье. Первые же строки повести и вводят нас в мир высшего дворянского общества столицы. Следовательно, атмосфера, обозначенная языком символов в эпиграфе, относится именно к этому обществу. И действительно, в первой главе мы застаем играющих в карты офицеров, и здесь же рассказывается нелепый анекдот о тайнах карточной игры. Содержание повести и стало современным преломлением этого старинного анекдота.