Современное пушкиноведение преодолело как субъективизм биографического метода, так и биографический нигилизм формалистов и вульгарных социологов. Это бесспорно. Но понимание границ и роли биографии поэта при изучении его лирики до сих пор еще лишено четкости и научной ясности. Оттого многие практические вопросы рассматриваются и решаются отвлеченно.
Истина же требует конкретных решений. Думается, что нужно исходить из самого характера художественного произведения. Если стихотворение создавалось поэтом с расчетом на понимание и знание читателем включенных в него автобиографических фактов и намеков на них, тогда недопустимо игнорировать эти намеки, обязанностью комментатора, биографа является их раскрытие, как бы они, по разным причинам (и прежде всего по цензурным), ни были зашифрованы.
Так, это необходимо, например, при изучении стихотворений, открыто и категорически обращенных к тому или иному человеку: «Андрей Шенье», «Наполеон», «Чаадаеву», «Няне», «На выздоровление Лукулла» и т. д. При изучении цикла стихотворений, посвященных 19 октября, обязанностью исследователей является именно «расшифровка» автобиографических намеков, ибо эти намеки существуют в стихах, и они сделаны с расчетом на их понимание. Иными словами — нужно расшифровать то, что предусмотрено автором, что, так сказать, «запрограммировано» им, — тогда это действительно поможет пониманию стихотворения. Безусловному раскрытию подлежит все, что было «утаено» или зашифровано от жандармской и высочайшей цензуры.
Но если стихотворение пишется с заранее поставленной целью — исключить из восприятия читателя саму возможность догадок об имени, утаенном поэтом, о биографических намеках, чтобы сосредоточить все его внимание на поэтическом содержании, то в подобных случаях вторжение комментатора, изыскателя должно быть исключено. И вряд ли надо напоминать, что художественное произведение адресуется читателю непосредственно, через голову будущего исследователя, и читатель воспринимал и воспринимает эти произведения, не дожидаясь «расшифровки» и подсказки пушкиниста.
В нашем же пушкиноведении такого разграничения пет. Признается оправданным вмешательство комментатора, и приветствуется всякая расшифровка имен и биографических намеков. «В лирике,- пишет Н. Л. Стеша-нов, — Пушкин с большой глубиной и правдивостью передает свои переживания, мысли и настроения, характеризующие его духовный мир, воссоздающие его внутренний облиК Поэтому для лирики Пушкина отнюдь не безразлично, к кому обращено то или иное стихотворение, с каким жизненным моментом его биографии оно связано. Точность и конкретность поэтических образов проясняются нашим знанием тех обстоятельств, того адресата, с которыми соотнесено то или иное стихотворение. Расшифровка автобиографических намеков помогает понять лучше душевное состояние Пушкина, его мироощущение, отразившиеся в данном стихотворении, способствует уяснению поэтической ткани его стихов».
Та же позиция изложена в труде, обобщающем опыт пушкиноведения. Автор статьи, Я. Л. Левкович, в частности, выступает против тех исследователей, которым свойственно «ироническое отношение к биографическим комментариям и особенно к попыткам установить адресатов любовной лирики Пушкина. Между тем, например, соединив в один цикл стихи, посвященные Е. К. Воронцовой, можно глубже понять психологическое состояние поэта в период высылки из Одессы и приезда в Михай-ловское»2. Как видим, данная теория подкрепляется ссылкой на практику — использование для понимания психологического состояния Пушкина цикла стихотворений, закрепленных, на основании мифологической биографии, за Воронцовой.
Недопустимость подобного подхода к лирике осознавалась давно. Сошлюсь на авторитет Б. В. Томашевского. Он предупреждал: произвольные вторжения комментаторов в мир пушкинской лирики, ненужные расшифровки адресатов стихотворений или биографических намеков с позиций реальной или легендарной биографии приводят только к одному -к созданию у читателей «паразитических ассоциаций». Предупреждение это сохранило свою актуальность и в наше время.
В самом деле, стихотворения, написанные в Михайловском, — «НеНастый__л,ень потух…», «Сожженное письмо», «Желание славы», исполненные нежной любовью и тоской Поэта (героя стихотворений), не содержат никаких намеков на имя женщины и не нуждаются в какой-либо расшифровке. Но комментаторы закрепляют их за Воронцовой, произвольно адресуя ей выраженные в них чувства. Затем они излагают историю жизни Воронцовой, сообщают, что жена графа находилась в открытой и скандальной связи с А. Раевским, который коварно обманывал Пушкина, и т. д. Все эти и подобные сведения чужды художественной природе стихотворений.
Поэтому нельзя не вспомнить об откровенно и категорически высказанной воле Пушкина не заниматься поисками имени той женщины, которую он любил. В октябре 1824 года в Михайловском он начал писать четвертую главу романа «Евгений Онегин». Первые строфы носили автобиографический характер («В начале жизни мною правил Прелестный, хитрый, слабый пол…»). При издании главы эти строфы были исключены, но в 1827 году они были опубликованы в «Московском вестнике» под заглавием «Женщины». Третья строфа завершалась важным признанием:
Но есть одна меж их толпою…
Я долго был пленен одною —
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли? .. зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И всё в нем пусто и темно.