В глазах современников Пушкин оставался прежде всего лирическим поэтом. Спорили о его поэмах, о его романе в стихах, принимали или не принимали драматургию, не успели прочесть прозу… О стихах Пушкина не спорили — их читали, переписывали от руки, запоминали на память. Говорить о стихах Пушкина критики долгое время не решались. О Пушкине-поэте говорили, кажется, только поэты. Кюхельбекер, лицейский друг, будущий декабрист, в 1818 году слагал гекзаметр о лирике Пушкина:
Счастлив, О Пушкин,
кому высокую душу
Природа, Щедрая матерь,
дала верного друга — мечту
Федор Глинка, герой 1812 года, маститый писатель и поэт, в 1819 году восторженно отзывался о стихах юного Пушкина:
Судьбы и времени седого
Не бойся, молодой певец!
Следы исчезнут поколений,
Но жив талант, бессмертен гений!..
Знаменитый переводчик «Илиады» Гомера Н. И. Гнедич называл Пушкина певцом «несравненным». Ему принадлежит одно из тончайших наблюдений над природой пушкинского дарования. Гнедич указал на способность Пушкина к перевоплощению, — основу его великой «отзывчивости», указал на «протеизм» пушкинского воображения. Само понятие «протеизма» после Пушкина прочно вошло в литературу и стало одним из определений существа поэтического таланта. Белинский в своих знаменитых статьях о Пушкине отмечал, что «свойство Протея принимать все виды и формы и оставаться в то же время самим собою, — это свойство, в котором заключается сущность поэзии, как искусства».
Поэты пушкинских времен сказали о лирике Пушкина первые и, может быть, самые важные слова. Что касается «критической прозы», то первая статья о лирике Пушкина, достойная стать в один уровень с самим «предметом», была статья Гоголя. Но ведь Гоголь был и сам великим поэтом.
В 1835 году в книге «Арабески», появившейся после «Вечеров па хуторе близ Диканьки» и «Миргорода», Гоголь напечатал статью под названием «Несколько слов о Пушкине». Для него Пушкин был, прежде всего, поэтом. Именно национальным русским поэтом. И никто, кроме Пушкина, по мнению Гоголя, не мог тогда претендовать на это высокое звание. «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, — пишет Гоголь, — никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему».
Источником и признаком национального величия и признания Пушкина Гоголь считал его язык, именно то, что он придал ^русскому литературному языку ту несравненную простоту, выразительность и силу. Как будто Пушкин «развязал путы» книжности и открыл доступ в литературу живой естественной и современной народной речи. «В нем, — пишет Гоголь о Пушкине, — как будто в лексиконе, заключается все богатство, сила и гибкость нашего языка».
Горизонты стали просторными, и современный русский литературный язык оказался открытым и для книжной, и для устной речи, и для древности, и для современности. Пушкин «более всех раздвинул ему границы и более показал все его пространство»7.
Гоголь любил поэзию Пушкина как откровение русской речи. Он чувствовал ее силу и свободу. И сам Пушкин был в его представлении именно свободным человеком, открытым для восприятия всех впечатлений бытия, природы и воображения. Как идеал свободного человека Пушкин был так же недосягаем, как Пушкин-поэт. «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
Главное достоинство статьи Гоголя и ее непреходящая ценность состоят в том, что он нашел настоящии исторический и национальный масштаб для суждений о поэзии Пушкина. «В нем русская природа, русская душа, — пишет Гоголь, — русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».
Может быть, это сравнение (как всякое сравнение) и недостаточно, но в нем есть удивительная изящная и западающая в память простота. Впрочем, у Гоголя есть и другое сравнение. «Собрание его мелких стихотворений, — пишет Гоголь о лирике Пушкина, — ряд самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки».
О жизни Пушкина, неотделимой от его лирики, от его поэзии и всего творчества в целом, Гоголь сказал всего несколько слов, но сказано было очень много: «Самая его жизнь совершенно русская». Все написанное впоследствии об эпохе Пушкина и судьбе поэта кажется комментарием к этой одной фразе Гоголя. Он был провозвестником и первым историком пушкинской славы. «Ни один поэт в России, — пишет Гоголь, — не имел такой завидной участи, как Пушкин. Ничья слава не распространялась так быстро. Его имя уже имело в себе что-то электрическое…» И статья Гоголя «Несколько слов о Пушкине» имеет в себе нечто «электрическое», притягательное для каждого, кто хочет понять поэзию Пушкина.