В «Охранной грамоте» Борис Пастернак писал, что у Маяковского «новизна времен была климатически в крови» (IV, 239). Иными словами, он был революционен как в биографии, так и в творчестве. Еще в Грузии (он родился в с. Багдади) Маяковский, как и многие его сверстники, оказался вовлеченным в революционные события 1905 г. После переезда в Москву в 1906 г. он вступает в РСДРП (где-то между 1907 и 1908 гг.), наизусть читает целые страницы из «Капитала» Маркса.
Но, рано осознав свой творческий дар, Маяковский решает посвятить себя искусству. А поскольку это невозможно было совмещать с революционной деятельностью, в конце 1909 г. он выходит из партии и в 1911 г. поступает в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где усиленно занимается живописью. Тогда же он сближается с будущими футуристами — Давидом Давидовичем Бурлюком, Beлимиром [Виктором Викторовичем] Хлебниковым и Алексеем Елисеевичем Крученых. Бурлюк был первым, кто почувствован в Маяковском боль того поэта и даже сказал ему, что он — гений. Маяковский навсегда поверил этой оценке и всю жизнь испытывал к Бурлюку особенную нежность.
Здесь нет места излагать содержание футуристических манифестов и историю самой школы. Стоит лишь отметить, что у футуристов Маяковскому оказалась наиболее всего близка идея городской цивилизации как второй, рукотворной природы, которую человек создает вокруг себя в противовес первой. В 1914 г. в одном из своих выступлений он сказал: «Город заменяет природу и стихию. Город сал становится стихией, в недрах которой рождается новый городской человек. Телефоны, аэропланы, экспрессы, тротуары, фабричные трубы, лифты, ротационные машины — вот элементы новой городской красоты».
Урбанизм для русской литературы к тому времени не был новостью — читатель уже имел представление о родоначальнике европейского урбанизма бельгийском поэте Верхарне, которого пропагандировал Брюсов, да и сам Брюсов дал образы урбанистической поэтик; еще в начале 1900-х годов. Новизна Маяковского была не в теме, а ее поэтическом воплощении. Вот стихотворение «Вывескам» (1913. темой которого является «новая городская красота»:
Читайте железные книги!
Под флейту золоченой буквы
полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы.
Когда же, хмур и плачевен,
загасит фонарные знаки,
влюбляйтесь под небом харчевен
в фаянсовых чайников маки!
Эти стихи предметны и живописны, да они и написаны художником. «Железные книги» — уличные вывески на жести — действительно, предназначены для чтения. Предметом поэтического вдохновения здесь является город, который прекрасен тем, что создан для человека.
Природу Маяковский, напротив, изображает подчеркнуто безобразной, антиэстетичной. Ночь названа похабной и пьяной, луна — дряблой и ненужной, солнце — гноящимся глазом. Это — намеренный вызов традиции прошлого века с ее воспеванием природы как источника красоты, гармонии и вдохновения. Но конфликт природы и города у раннего Маяковского отсутствует. Главной темой становится психологическое состояние его лирического героя, который, несмотря на радушие вывесок, чувствует себя в большом городе одиноким.
Не будем забывать, что Маяковский по рождению — провинциал, которому свойственно испытывать одиночество в самых оживленных и людных местах. Вот почему городской пейзаж предстает в его ранних стихах неуютным, резким, скрежещущим:
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие светами адки.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
над самым ухом взрывая гудки.
Город — ад, то есть место, где человек одинок и нелюбим. И поэтому городские реалии могут складываться в символ абсолютной неприкаянности:
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни.
Персонификация города как живого существа хорошо замечена В.Н. Альфонсовым, писавшим, что город у Маяковского «куда-то «лезет», «скачет», содрогается, как природное существо». Город в итоге оказывается опредмеченным выражением эмоционального мира лирического героя Маяковского.
Этот герой страстно тянется от книг, от комнатной жизни на улицу, «к людям»:
Не высидел дома.
Анненский. Тютчев. Фет.
Опять,
Тоскую к людям влекомый,
иду
в кинематографы, в трактиры, в кафе.
Однако в кинематографах и кафе «нет людей» — то есть не вообще людей, а «красивых людей». В ресторане можно увидеть жующее существо, но его лицо — «два аршина розового теста». Именно к ним Маяковский адресовался в стихотворении «Нате!»: «Через час отсюда в чистый переулок / Вытечет по человеку ваш обрюзгший жир». Город населен не людьми, а толпой, которую Маяковский презрительно называет «стоглавой вошью». Городская цивилизация забыла создать человека, и эту пустоту претендует заполнить собой герой Маяковского.
Он говорит о себе: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека», — ибо чувствует себя представителем совершенно иной породы людей. Борис Лавренев вспоминал, как осенью 1913 г. в споре о чистоте футуризма Давид Бурлюк, указывая на Маяковского, произнес: «Вот настоящий кубофутурист». На что Маяковский ответил: «Дело не в этом. Я не кубо и не эго. Я пророк будущего человечества».
Ошеломляющая необычность Маяковского состояла в том, что его герой обосновывал себя не прошлым, а будущим. Он не знает, откуда пришел в мир:
Какими Голиафами я зачат,
такой большой
и такой ненужный?
И когда сравнивает себя с Наполеоном, Христом или Дон-Кихотом, то есть с величайшими представителями человеческой породы, то последние понимаются им не как представители прошлого, а как пророчество о будущем. Именно люди будущего мыслятся адресатами лирики Маяковского:
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завешаю я сад фруктовый
моей великой души.
В настоящем он — одинок и нелеп, подобен цирковому клоуну, «рыжему», но в будущем его, «сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних нот». Сегодня он — «кандидат на сажень городского морга», а завтра — объект поклонения и воспевания. Драма лирического героя Маяковского — драма преждевременно пришедшего человека будущего. Он одновременно ощущает себя и затерянным в толпе, и исключением из этой толпы.
Эта коллизия разыгрывается в его ранних стихах едва ли не театральными средствами. Здесь Маяковский развил и продолжил символистов, выведших лирику на эстраду. Маяковский довел театральность лирической эмоции до предела. Когда он пишет:
Брошусь на землю,
камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая,
истомившимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая,
то это прежде всего реализованное в слове зрелище, которое происходит на улице города. Не случайно стихотворение «Надоело», цитированное выше, начиналось фразой: «Не высидел дома». О зрелищности лирики Маяковского хорошо сказал Ю. Тынянов: «Для комнатного жителя той эпохи Маяковский был уличным происшествием. Он не доходил в виде книги. Его стихи были явлением иного порядка».
Как бы ни менялся Маяковский, зрелищность всегда оставалась главным свойством его стихов. Позже, когда он будет ездить со своим антрепенером Павлом Лавутом по Союзу Советов, за этим стояло желание предстать перед читателем, как перед зрителем, — в виде грандиозного моноспектакля. Зрелищной была метафора Маяковского, зрелищен стих, рассчитанный на произнесение со сцены, наконец, зрелищен был он сам. Пастернак позднее скажет, что Маяковский на эстраде был «живою истиною».