В частности, Э. А. Верзилина, в доме которой произошла ссора поэта с Мартыновым, в своих воспоминаниях писала: «Первый стрелял Мартынов, а Лермонтов будто бы прежде сказал секунданту, что стрелять не будет, и был убит наповал, как рассказывал нам Глебов». Ей же Глебов поведал, «какие мучительные часы провел он, оставшись один в лесу, сидя на траве под проливным дождем. Голова убитого поэта покоилась у него на коленях, темно, кони привязанные ржут, рвутся, бьют копытами о землю, молния и гром беспрерывно…». По словам Глебова, «необъяснимо страшно стало», и когда он хотел осторожно опустить голову поэта на шинель, «при этом движении Лермонтов судорожно зевнул», и Глебов остался недвижим. Что передумал в эти часы Глебов, пока ждал экипаж и людей для перевозки тела Лермонтова в Пятигорск, неизвестно. Он был участником всех событий, связанных с дуэлью, и мог бы со временем, осознав важность своего свидетельства, многое рассказать. К сожалению, Глебов вскоре погиб на Кавказе, а разыскать его бумаги пока не удалось.
Но на этом загадка о секундантах не кончилась. Спустя много лет после поединка, когда никого из свидетелей не осталось в живых, Мартынов и Васильчиков открыли «тайну прямого участия» в дуэли еще двух человек: Алексея Столыпина-Монго, двоюродного дяди Лермонтова, и Сергея Трубецкого, которые были скрыты на следствии, так как Столыпин был уже замешан в дуэли поэта с Барантом, а Трубецкой — по причине приезда на воды без разрешения. О них упоминалось в записке Глебова, написанной Мартынову во время следствия, с просьбой не сообщать их имена. Сведения эти, по всей видимости, привлекались Мартыновым и Васильчиковым для придания объективности своим утверждениям. Но факты, которыми мы сейчас располагаем, заставляют критически относиться к их сообщению.
Действительно, Монго и Трубецкой могли знать о предстоящей дуэли, что в случае неуведомления начальства считалось соучастием и было также наказуемо, но по каким-то причинам на ней не присутствовать. В пользу этого предположения говорил сам факт посылки Глебовым письма о подробностях дуэли Д. Столыпину, родному брату Монго. Очевидно, в этом не было необходимости, если бы Монго сам был свидетелем дуэли. Но в письме не упоминалось даже его имени. Известно также, что с телом убитого поэта на месте поединка оставался один только Глебов. Трудно было допустить, чтобы благородный Монго мог бросить умирающим своего близкого друга и родственника и ускакать в Пятигорск. И наконец, оставалось непонятным загадочное молчание Монго и Трубецкого, которые ни словом не обмолвились о дуэли при жизни и не оставили никаких записок и воспоминаний после своей смерти.
Об отсутствии на дуэли упомянутых лиц говорили и сведения, собранные в прошлом веке по воспоминаниям старожилов Пятигорска, в том числе хозяина дома, где остановился поэт, В. И. Чиляева. По его рассказу, Столыпин и Трубецкой 15 июля были приглашены их общим знакомым князем В. С. Голицыным на именины и, поехав поздравить его, остались там на званый обед, не зная, что Мартынов в этот день потребует ускорить дело с дуэлью. Лермонтов находился в Железноводске и должен был вернуться во второй половине дня. Глебов послал записку с уведомлением к Столыпину домой, где она пролежала непрочитанной до вечера, а сам верхом отправился навстречу Лермонтову в колонию Каррас. Вскоре следом за ним выехали на дрожках Мартынов с Васильчиковым.
По другой версии Столыпин и Трубецкой опоздали на поединок, так как в связи с начавшейся грозой дуэль была проведена ранее намеченного срока. Так или иначе, но по всей видимости, они не присутствовали на дуэли. Таким образом, число непосредственных свидетелей поединка оставалось ограниченным.
Почти тридцать лет длился заговор молчания. На рубеже 70-х годов прошлого века, с приближением первых юбилейных дат, в печати стал подниматься вопрос о необходимости выяснить подлинные причины гибели великого поэта. К этому времени из всех упомянутых лиц остались в живых Мартынов и Васильчиков.
Унаследовав от отца вместе с княжеским титулом и от своих бездетных братьев огромное состояние, Васильчиков большую часть года жил в своих многочисленных именьях, а зимой — в Петербурге в роскошном доме на Английской набережной. Занимаясь земской деятельностью и сочиняя научные трактаты о пользе земельного кредита, он считал себя в оппозиции, чем и тешил свое тщеславие. По воспоминаниям современников был он довольно неуживчивого, раздражительного характера, многие отмечали надменность, чопорность и холодность князя.
Мартынов после церковного покаяния, назначенного ему по суду, которое он с полным комфортом отбывал в Киеве, где среди развлечений успел жениться, поселился в Москве в собственном доме в Леонтьевском переулке. Став завсегдатаем Английского клуба, он вечерами вел в клубе крупную игру в карты. Но к старости лет прослыл мистиком. По слухам, каждый год в роковой день 15 июля он уезжал в один из подмосковных монастырей и служил там панихиду по убиенном рабе божьем Михаиле.
Сознавая тяжесть обвинения, Мартынов на просьбу редактора одного из журналов поделиться своими воспоминаниями заявил, что принять «всю нравственную ответственность этого несчастного события на себя одного не в силах», и сослался на Васильчикова, который мог бы рассказать о дуэли и «обстоятельствах, ей предшествующих». Князь Васильчиков, не питавший особой любви к поэту за прозвища и эпиграммы в свой адрес, выступил в печати с воспоминаниями, где под маской дружелюбия к Лермонтову и кажущейся объективности постарался объяснить, как и прежде на следствии, что причины поединка заключены в беспокойном характере и непомерном самолюбии поэта, «которое удерживало его ото всякого шага к примирению». Но когда до Васильчикова дошли слухи, что Мартынов в разговорах с частными лицами вину за дуэль возлагает на секундантов, которые постарались раздуть ссору, князь стал более откровенным. В беседе с биографом поэта Вис-коватовым он вспомнил, что Лермонтов на поединке при виде «торопливо шедшего и целившего в него Мартынова… все не трогаясь с места, вытянул руку вверх, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета». На вопрос биографа поэта, «отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующей, что Лермонтов показал явное нежелание стрелять, князь утверждал, что он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его».
«И все же князь не захотел восстановить факты до мельчайших подробностей», — замечает Висковатов и приводит объяснение самого Васильчикова по этому поводу: «Мы дали тогда друг другу слово молчать и не говорить никому ничего другого, кроме того, что будет нами показано на формальном следствии. Поэтому я молчал бы и теперь, если бы сам Мартынов не вынудил меня говорить и своим вызовом в печати и тем, что я имею полное основание думать, что он сам некоторым лицам сообщал подробности не согласно с действительностью или, по крайней мере, оттеняя дело в свою пользу». Так еще при живых участниках начали раскрываться темные стороны этой дуэли.
Теперь мне стало понятным затянувшееся молчание Мартынова и Васильчикова. Оба они были скомпрометированы своим поведением на дуэли. Один стрелял фактически в безоружного человека, другой не предпринял никакой попытки к примирению противников и, возможно, даже способствовал обострению их отношений, на что намекали пятигорский старожил В. И. Чиляев, а позднее, со слов отца, сын покойного Мартынова. Чем больше я знакомился с показаниями свидетелей и воспоминаниями современников, тем больше вызывали у меня подозрения фигура князя Васильчикова и та роль, которую он сыграл в дуэли.