Мемуарные свидетельства донесли к нам довольно противоречивые описания поэта. Современники, которые мало или поверхностно знали Лермонтова, отмечали его трудный, упрямый характер, отчужденность, обостренное самолюбие, желание первенствовать и въедливую насмешливость, которая проявлялась еще в пансионе и университете. Женщины, которые знали его смолоду, писали о «байронической позе» (Е. А. Сушкова, Е. П. Ростопчина). Отношения с узким кругом друзей были другими — простыми и доверчивыми. В. С. Межевич вспоминал: «некоторые из студентов видели в нем доброго, милого товарища».
В восприятии А. О. Смирновой-Россет, которой поэт посвятил несколько стихов, Лермонтов был совсем не дерзким человеком, он лишь маскировал свою естественную стыдливость притворной дерзостью. Отклики однокашников Лермонтова по школе юнкеров двузначные: подчеркивая «злословие», насмешливость, стремление избирать постоянную жертву для шуток, почти все они говорят о товарищеских отношениях, о том, что его любили и что душу он имел добрую. Особенно хорошо отзывались о Лермонтове его сослуживцы на Кавказе, которые высоко ценили дух общительности, военной чести, храбрость в «деле».
Вот некоторые из этих оценок: «чрезвычайно честный малый, замечательный товарищ», «знаменитый малый, честная, откровенная душа», «мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах». Лермонтов не терпел мелодраматизма, неестественности, натянутости в поведении (отношение Печорина к Грушницкому). Иногда он производил нехорошее впечатление при первой встрече, стремясь под маской иронии и скептицизма спрятать от окружающих свой внутренний мир. Извне это нередко выражалось в стремлении уклониться от разговора на серьезные темы, в ироническом отношении к увлеченности. Такая манера держать себя в 1837 году разочаровала Белинского, который привык к горячим и заинтересованным спорам в дружеских кругах. Людей декабристского поколения отталкивал скептицизм поэта, его социальный пессимизм, придирчивая ирония. Для самого Лермонтова встречи и разговоры становились творческим материалом: он получал возможность осмыслить социально-психологические признаки своего поколения. Результаты этих наблюдений будут обобщены в образе Печорина и в «Думе».
Стих имеет два смысловых центра: «я» (поэт, тот, кто произносит весь взволнованный монолог) и «поколение». Сначала «я» противопоставлено поколению, поэт смотрит на него извне, с гневом и печалью, судит его как посторонний. «Такая позиция позволяет совершать суд и отношение поэта к этому поколению сатирическое. Но одновременно поколение охарактеризовано как «наше». Итак, «я» входит в «мы» как часть! И Поэт является частью того поколения, которое он сам же так резко осуждает. Он …
вершит суд над самим собой». Все недостатки поколения присущи и автору, и это делает его изобличение особенно горьким. Образ поколения приобретает трагический характер. Однако лирическое «я» не полностью растворилось в инертном «мы», в нем просматривается непокорность, непримиримость, неравнодушие, душевное мучение.
Выступая одновременно судьей и подсудным, «я» сознает бесполезность личных усилий, в нем контрастно соединяются протест, порыв к борьбе и обреченность, чувство личной исключительности и переживание ее потери. Возникает конфликт не только между «я» и поколением, но и внутри самого «я». В финале стиха на первый план выдвигается третья коллизия — между нынешним поколением (которое станет уже поколением родителей) и потомками, которые выносят ему свой приговор.
Начав с элегической интонации, с печального раздумья о судьбе поколения, автор переходит к пасмурному трагическому обобщению, высокая романтическая нота уступает местом скорбной и горькой иронии.
Основная эмоционально-смысловая нагрузка в первой части несут слова из словаря элегического романтизма: грустно, постареть, томит, вянем. Другой стилистический пласт представляет лексика флософско-этичного содержания: познание, сомнения, бездеятельности, добра, зла, что предоставляет элегическому зачину признаки философского соображения. Третий пласт — общественно-политическая лексика и слова ораторского стиля: борьба, власть, рабы, позорно, мерзкие, что продолжают традицию декабристского романтизма.
Во второй части ораторский стиль вытесняется элегическим. Однако «поэтизмы» постоянно снижаются «прозаизмами»: мечты поэзии, создание искусства, увлечение сладким — не растрогают; чувство — остаток; в гробу — насмешливо. Ореол высокой романтики исчезает, скорбный реквием переходит в смех поколения над самим собой.
В последней части снова появляются слова ораторского стиля (судья, гражданин, обидит, презрительным). Элегичность исчезает, зато вводится бытовой, повседневный план («Насмешкой горькой обманутого сына над промотавшимся отцом»). Романтическая идеализация исчезает. Чем больше развенчивается поколение, тем прозаичнее стиль, не лишенный, однако, ораторского воодушевления. В характеристике поколения все громче звучат ноты осуждения, чувство горечи и насмешки, ирония и даже сарказм. Эмоциональное движение достигает высочайшей точки в заключительной строфе, там, где срывается романтическая маска и появляется голая и незатейливая правда.
«Объединение в «Думе» разных стилистических пластов лексики, изменение интонаций заставляют говорить о жанровой своеобразности стиха. Перед нами явилась не традиционная элегия, для которой характерны единство стиля и интонации, не философская элегия, не гражданская ода, а лирический жанр, который совмещает признаки разных жанров романтической лирики и тем самым разрушает незыблемую жанровую целостность. Содержание поэзии не вписывается в границы определенного жанра. Гражданская тема в стихе становится глубоко личной темой, зависимой не от того или иного лирического состояния поэта,- она вырастает из его видения мира. Это и предоставляет стиху целостности и завершенности».