Чем была жизнь для Пушкина? Первое, что приходит в голову, не по причине того, что это истина в последней инстанции, а в силу известности:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Можно цитировать и дальше. Все стихотворение — ответ (неоднозначный, конечно) на вечный вопрос всех людей «Зачем мы живем?» Вопрос этот волновал людей в древние времена, волнует сейчас, будет волновать и еще не родившихся. Для художника этот вопрос стократ важнее, поскольку он не просто существует, но творит. Пушкин также спрашивал себя: «Зачем я пишу?» Ответ на этот вопрос найти гораздо проще, чем отыскать смысл земного существования:
… Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…
Однако мысль о бессмертии не настолько всеобъемлюща, чтобы затмить размышления не поэта, но смертного: что есть жизнь и что есть смерть?
Никто не будет оспаривать тот факт, что Пушкин любил жизнь. Даже очень недалекий человек поймет это, прочтя хотя бы несколько стихотворений. Возможно, что выражение «любил жизнь» — слишком слабое. Он не просто любил — он пил ее, впитывал всеми порами, стремился взять у нее все, что только она могла дать. Да, у каждого случаются минуты самого страшного отчаяния, но ведь это лишь еще одна грань бытия. Без падений не бывает взлетов. Кто глубже падает — тот выше взлетает. А душа поэта, конечно, воспринимает все гораздо острее, чем душа человека приземленного, следовательно, и парит выше.
Не надо думать, однако, что у поэта существуют какие-то особые радости и волнения, отличные от радостей обычного человека, не считая творческих порывов, конечно. Поэт может бывать на Олимпе, а может — в светских гостиных. Пушкин, как известно, был влюбчив:
… Мой друг доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя…
Одно увлечение «гибло», его сменяло другое и третье. И каждому предмету страсти посвящались вдохновенные строки. Любовь, столь быстротечная, была каждый раз как будто единственная. Каждый раз — накал чувств, вдохновение, наслаждение, безграничная радость или, наоборот, безграничное страдание, ревность («Я вас люблю, хоть я бешусь…»).
Та же полная готовность отдаться чувству — и в дружбе. Но здесь уже не такая бурная смена впечатлений. «Культ дружбы» — священен, сама дружба -вечна, безоглядна, она не допускает ни малодушия, ни предательства. Но главное — здесь все та же полнота чувств.
Да и не только в дружбе или любви поэт растворяется без остатка. Он стремится получить максимум ощущений от всего. Нельзя забывать пушкинское любование природой, его гурманство, его страсть к вину. Все это — обычные человеческие радости, но прошедшие через призму авторского восприятия. Пушкин ведь как никто поэтизировал самые обычные явления, его лирике присуща «живость» образов.
Итак, Пушкин — жизнелюб. Это неоспоримо. Но как же тогда слова о «даре напрасном»? Не нужно быть законченным пессимистом, чтобы размышлять о смысле жизни. Наверное, не найдется человека на земле, который в минуту отчаяния не проклинал бы жизнь, не считал ее напрасной. А у Пушкина — это все же дар. К тому же, в противовес грустным размышлениям, у Пушкина есть и кажущиеся прямо противоположными рассуждения («Элегия»):
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…
Видимое противоречие? Но, может быть, именно в этой диалектике истина. У Пушкина вообще нельзя что-либо трактовать вне зависимости от остального творчества. Вся лирика — целостная картина, отдельные произведения вплетаются в нее, как нити в узорный ковер.
Мысли о смерти как продолжение размышлений о бытии также нашли место в лирике Пушкина. В юности, конечно, смерть воспринимаешь как нечто далекое, не имеющее отношения к тебе лично. Пушкину в молодости было трудно осознать и принять мысль о неизбежности конца:
Ты сердцу непонятный мрак,
Приют отчаянья слепого,
Ничтожество! пустой призрак,
Не жажду твоего покрова.
Затем, с возрастом, смерть приобретает все более четкие очертания («Брожу ли я вдоль улиц шумных»). Мысль о далекой, но ощутимой кончине теперь неотделима от мысли о вечном. Это слышится, например, в стихотворении «Вновь я посетил…»
Наслаждаясь жизнью, страшась смерти, Пушкин имел перед собой перспективу, доступную немногим избранным — бессмертие. Он знал о нем, говорил о нем, ни минуты не сомневался в нем. Звучит эта тема во многих стихах, но итог подведен в «Памятнике»: «нет, весь я не умру», «душа… мой прах переживет и тленья убежит», «слух обо мне пройдет по всей Руси великой». Эта ода бессмертию и сама стала бессмертной!
Пушкин уже в раннем возрасте знает, что станет великим, что «душа в заветной лире» не умрет, что бессмертие — достижимо. Все-таки его можно назвать человеком безусловно счастливым в том смысле, что он не только прожил яркую, наполненную чувствами жизнь, но и обеспечил себе жизнь в веках.
Читатели, ищущие смысла бытия, страшащиеся смерти, конечно, не могут мечтать о пушкинском бессмертии. Но есть то, что можно позаимствовать у великого поэта — это его жажда жизни, презрение к смерти, желание не потерять ни одной минуты существования, «мыслить и страдать».