Маяковский — поэт не однозначный, к нему не применимы критерии «или—или». Он вмещал в себя все — и эпохальные события своего времени, и малозначительные детали сегодняшнего дня, ораторскую речь, обращенную к массам, и проникновенный лиризм, жесткий реализм и самый возвышенный романтизм.
В своем отношении к революции он был, безусловно, романтик. Он видел в ней не только коренную перестройку всей жизни, но и рождение нового человека. В этом вопросе, как и для любого романтика, для Маяковского были неприемлемы компромиссы, ведь основной девиз романтиков: либо все, либо ничего. Если революция — то обязательно мировая, если перестройка — то коренная, если изменение человека — то изменение в самых основах, рождение новой породы людей. Они во всем стремились дойти до конца, до последней точки. Коммунизм был той конечной точкой, тем своего рода апокалипсисом, после которого развитие истории прекращалось и люди обретали «земной рай». До наступления же этой конечной точки все силы людей должны быть брошены на строительство, соответственно, этого светлого будущего. Любое отклонение, любая попытка как-то обозначить свою частную жизнь расценивались как предательство, отход от прямой дороги, ведущей к коммунизму. Таковы герои Н. Островского, Дм. Фурманова, М. Светлова, Н. Тихонова и многих других писателей и поэтов той поры.
Враждебные любой «буржуазности», они с трудом жили в мирное время и совершенно не находили себе места во время нэпа. Любая попытка наладить личный быт, добиться некоторого комфорта, воспринимались ими как отход от завоеваний революции и возрождение духа мещанства и буржуазности.
Характернейшим примером может служить стихотворение Маяковского «О дряни». В нем поэт поднимает именно эту тему. Революционные страсти улеглись, военные лишения кончились, жизнь стала налаживаться, «подернулась тиной советская мешанина» — и отовсюду, по выражению поэта, «вылезло мурло мещанина», та самая «дрянь», которая, «наскоро оперенья переменив», засела во все учреждения.
Несмотря на то, что поэт утверждает, будто не имеет ничего против мещанского сословия, его описания пропитаны сарказмом:
Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне —
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.
Далее рисуется быт уже конкретной подобной «мрази». Его жена обучается игре на пианино, сама «мразь» пьет чай из самовара и решает, на что потратить полученную прибавку к жалованью. Далее Маяковский «усиливает» картину, доводя ее до гротеска. «Мразь» хочет завести себе «тихоокеанские галифища», а жена платье «с эмблемами» в виде серпа и молота. Ясно, что данный гротеск не отражает реалий — с серпами и молотом на платье никто не «фигурял» «на балу в Реввоенсовете», так как по меньшей мере не выпускалось подобного материала. Смысл этого гротеска совершенно в другом: «мразь» и его жена покушаются на символы революции. Галифе — военная форма, серп и молот — элементы герба. Маяковский тем самым пытается донести до читателя идею, что тот, кто обустраивает свой быт, кто стремится начать жить хорошо уже сейчас, а не в далеком мифическом «завтра», — есть безусловный враг революции. Котенок, греющийся на «Известиях» лежа, верещащая «оголтелая канареица» — все это для Маяковского атрибуты мещанского, т. е. буржуазного быта. А новая религия, каковой в новых условиях стал марксизм, требовал (как считали коммунисты-роман- тики) добровольной аскезы и посвящения себя целиком служению идеалам грядущего коммунистического «царствия небесного».
Маркс со стенки смотрел, смотрел…
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»
Заблуждение, что «обывательский быт» побьет светлые идеалы, в той или иной мере было характерным для всех революционеров, и в особенности для революционных поэтов. Они мерили всех людей по себе. Имея специфический склад характера, чрезвычайно сильно развитое воображение, они были способны пожертвовать реальной действительностью ради идеи, вымысла, мифа, который, благодаря гипертрофированной (и в чем-то даже болезненной) фантазии романтиков становился для них важнее, нужнее и желаннее реальной жизни. Это состояние характерно для неустойчивой психики, это своего рода пограничное состояние между нормальным сознанием и сумасшествием — с его фобиями, маниями и идеями-фикс. Это состояние переживают подростки, на нем зиждится любой религиозный фанатизм. По существу, ненависть к мещанскому быту, это ненависть к миру вообще, к реальности, к повседневной жизни, которая происходит здесь и сейчас. Романтики любят другую, свою собственную реальность, выстроенную по собственной схеме. Им близок и дорог тот мир, в котором они сами являются творцами, в котором они сами займут место Бога. По существу, основная идея любого романтического бунта — это бунт против Бога, отказ от признания себя творением, желание самому занять место Творца.
Однако русская литература, начиная еще с Пушкина, подробно описала, чем заканчиваются такие попытки. Особенно ярко и гротескно это отобразил Ф. Достоевский в своих романах, показав, как бунт против Бога превращается в бесовщину. Но несмотря на свой в целом гуманистический пафос, русская литература всегда была двойственна. С одной стороны, она отвергала бесовщину, но с другой — продолжала оставаться по своей сути религиозной (за исключением разве Пушкина). Она до конца так и не секуляризовалась, не признала ценность быта, лишенного всякого «идейного» смысла. Возрождение (а именно Ценность обычного бытия, его красота стали в центр эстетики Возрождения) в России так и не состоялось. То, что можно быть счастливым обычным человеческим счастьем без всяких «идей», что радость бытия — это уже есть хвала Господу, так и осталось для общественного сознания России не понятым. Отсюда и негативное отношение к любой «буржуазности», столь характерное для русской литературы, начиная Тургеневым и заканчивая Толстым (хотя и тот и другой были вполне «баре» и не считали зазорным жить доходами с собственного имения).
Революционные романтики, и Маяковский вместе с ними, восприняли эту своего рода «традицию», хотя сам предводитель футуристов неоднократно заявлял (особенно в ранний период творчества) о своем намерении сбросить классиков «с корабля современности». После 1917 года русская история вновь пошла по кругу, и новые «прометен» повели ее к очередному «светлому будущему», не подозревая, что путь в «светлое будущее» на самом деле лежит вовсе не через аскезу и насильственное изменение действительности, но через благословение бытия и быта, через отказ от «сверхзначимых» идей. Научиться жить сегодняшним днем, не только стать «буржуазными», но научиться пользоваться всеми благами цивилизации, научиться получать удовольствие от жизни, в том числе от «канареек» и «пианин» — вот задача, которая была не под силу русским «мальчикам» (по выражению Достоевского). Лишь овладев всем этим, научившись любить бытие и жизнь во всех ее проявлениях, а затем одухотворяя ее путем привнесения в мир поэзии и творчества, человек может обрести счастье и долгожданное единение с миром. Разрушение, насилие, нетерпимость, во имя какой бы цели они ни осуществлялись, не могут дать положительного результата. И признание неотъемлемого права людей быть счастливыми простым, «мещанским», «буржуазным» счастьем — начало подобного рода созидания. Ничего плохого в «канарейках» и «галифищах» нет, плохо когда незрелое, нетерпеливое сознание пытается в один момент переделать мир по своему «прожекту» и полагает, что ради этого прожекта, сулящего «светлое будущее», все остальные также должны пожертвовать тем миром, который существует вокруг.
Итак, в стихотворении «О дряни» отразились воззрения Маяковского на развитие общества, на стоящие перед людьми задачи. Стремление революционным образом переделать жизнь было характерно в целом для революционных романтиков, и одним из их основных заблуждений было резкое неприятие «мещанства», «буржуазного быта», что нашло свое отражение в стихотворении. Они полагали, что путь к новой жизни лежит через самоотречение в достижении идеала и в отрицании существующего мира. Однако, как показала история, на отрицании нельзя построить ничего. Строить можно только утверждая, а вместе с тем и признавая то, что люди имеют право на свое собственное, частное, личное счастье, пусть даже если оно кому-то кажется «пошлым», «мещанским» и «буржуазным».
