«Сцена из Фауста» — одно из малоизученных произведений Пушкина. Оттого нет ясного представления ни о ее жанре (научная литература дает самые разноречивые определения), ни о ее соотношении или связи с трагедией Гете «Фауст», нет и убедительного раскрытия содержания и смысла «Сцены», объяснения причин, побудивших Пушкина написать ее в 1825 году, и места ее в ряду других сочинений поэта. Противоречивость истолкования, парадоксальный и взаимоисключающий характер оценок «Сцены» — ее называют «трагедией» и лирическим стихотворением, «дивно-художественным» творением и «забавой» поэта, глубоко философским сочинением и простой иллюстрацией настроений Пушкина в пору жизни в Михайловском и т. д. — все это делает ее загадочной.
В действительности «Сцена из Фауста» лишена какой-либо загадочности или неопределенности — и то и другое появилось в результате столетнего ее изучения. В самом деле: уже само заглавие дает довольно четкое представление о жанре «Сцены» как формы драматического произведения. Название подтверждается и ярко выраженной драматургией произведения и развитием в нем действия. Именно быстрое развитие действия, обрисовка характеров главных действующих лиц — Фауста и Мефистофеля, остро-динамический диалог — все осуществлено в «Сцене из Фауста» по законам драматургии.
Белинский раньше всех понял и обосновал драматический характер жанра «Сцены»: Пушкин после «Бориса Годунова» «создал особый род драмы… таковы его: «Сцена между Фаустом и Мефистофелем», «Сальери и Моцарт», «Скупой рыцарь», «Русалка», «Каменный гость». По форме и объему это не больше, как драматические очерки, но по содержанию и его развитию — это трагедии, в полном смысле этого слова». Мысль эту в наше время поддержали Г. А. Гуковский и Д. Д. Благой, который в последней своей книге о Пушкине решительно отнес «Сцену из Фауста» к драматическим произведениям.
И все же канонизированным оказалось то мнение пушкинистов, которое объявило «Сцену из Фауста» автобиографическим стихотворением. Именно поэтому «Сцена» печатается в собраниях сочинений Пушкина в разделе «Стихотворения». Этим, видимо, объясняется и тот факт, что многие ученые, говоря о «Сцене из Фауста», вообще избегают определять ее жанр, пользуясь в нужных случаях описательными оборотами, называя ее то «откликом на тему трагедии Гёте», то повой страницей в истории доктора Фауста.
Заглавие же довольно ясно и определенно указывает на связь пушкинского произведения с трагедией Гете «Фауст». Эта связь еще более подчеркивалась в журнальной публикации 1828 года — «Новые сцены между Фаустом и Мефистофелем». К 1820-м годам в читательском сознании изображение «Сцен между Фаустом и Мефистофелем», их исполненные философского смысла беседы прочно связывались с европейски знаменитой трагедией Гете. Именно такое восприятие закреплено во многих работах.
Белинский позже подчеркивал, что «Сцена» «не перевод какого-нибудь отрывка из знаменитой драматической поэмы Гете, по вариация, разыгранная на ее тему». Или в другом месте: ««Сцена из Фауста» есть не перевод из великой поэмы Гёте, а собственное сочинение Пушкина в духе Гете. Превосходная пьеса, но пафос ее не совсем гётевский».
Сходные мысли высказывались И. М. Нусиновым, Г. А. Гуковским, Д. Д. Благим. «Сцепа из Фауста» соотнесена в процессе анализа с трагедией Гете и современным американским исследователем.
К противоположным выводам пришли другие ученые, например — Б. В. Томашевский и Б. П. Городецкий. Томашевский писал: «.. .При истолковании «Сцены» нет никакой необходимости обращаться к «Фаусту» Гёте и искать внутренние связи двух произведений, которые могли бы помочь разгадать смысл стихов Пушкина». То же утверждает и Городецкий: «Нет никаких оснований сближать «Сцену из Фауста» Пушкина с философской драмой Гёте ни в тематическом, ни в стилистическом отношениях. Это совершенно самостоятельное пушкинское создание, лишь использующее образы Фауста и Мефистофеля для воспроизведения ситуации, никаких соответствий с произведением Гёте не имеющей».
Историко-сравнительное изучение требовало установления влияний Гёте на Пушкина. Не обнаружив этих влияний и заимствований, исследователи не увидели иной, более глубокой и решающей связи «Сцены из Фауста» с гениальным произведением Гёте. Историзм Пушкина оказался «урезанным», и «Сцену» стали рассматривать в ряду пушкинских произведений, близких прежде всего к «Демону», истолковывая ее как этап развития мировоззрения поэта на пути преодоления романтического сознания.
Таким образом, «Сцена» использовалась как еще один пример в пользу биографического метода. Повторяя ранее высказанную в литературе мысль, Городецкий сопоставляет письмо Пушкина к Рылееву (Городецкий ошибочно называет адресатом Вяземского) от мая 1325 года со словами Мефистофеля из «Сцены». В письме сказано: «Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа». Мефистофель же в «Сцене» говорит:
Таков вам положен предел,
Его ж никто не преступает.
Вся тварь разумная скучает:
Иной от лени, тот от дел.
«Сцена из Фауста» стала истолковываться как лирическое стихотворение, выражавшее настроение Пушкина конца 1825 года и конкретнее — его деревенской, Михайловской скуки! Общий вывод: «Сцена» — автобиографическое стихотворение, момент освобождения Пушкина от романтического сознания. ««Сцена из Фауста» всецело принадлежит Пушкину, и понимать ее следует в круге произведений Пушкина, а не Гёте». «И, конечно, правы те, кто сопоставлял «Сцену из Фауста» с «Демоном». «В данном стихотворении (имеется в виду «Сцена») Пушкин уже решительно расстается с романтизмом, которым он сам был затронут в первые годы своей жизни на юге».
Исторически-конкретное изучение «Сцены» может принести плодотворный результат при соблюдении минимум четырех условий. Первое — в соответствии с замыслом Пушкина «Сцену» должно рассматривать как первый опыт создания драмы нового типа, внутренне связанной общностью метода и художественных задач с знаменитым болдинским циклом драматических произведений. Второе — «Сцену из Фауста» следует анализировать с позиций исторического реализма. Этот путь раскрытия глубокого содержания «Сцены» был намечен Г. А. Гуковским. Развивая свою концепцию пушкинского нротеизма и обращаясь к болдинским драматическим сценам, исследователь высказывает общее, предвари- тельное, но очень важное замечание: «Включение образов литературы в образную систему пушкинских произведений, расширенная цитатность их принимает и другие формы. Вспомним «Сцену из Фауста» (1825). Это действительно как бы еще одна сцена из Гетевой философской трагедии, и, читая эту сцену, мы чувствуем за нею всю совокупность колоссального создания Гёте, и это создание всей своей идейной мощью подкрепляет образы Пушкина и заполняет их. Зто достигнуто не только заглавием сцены, но и стилистической и тематической связью пушкинского текста с гетевским».
Третье — исходя из всего ранее сказанного, ясно, что понять «Сцену из Фауста» можно, только соотнеся ее с трагедией Гёте «Фауст». Так возникает вопрос о степени осведомленности Пушкина в немецкой литературе вообще, о знании им сочинений Гёте и его трагедии «Фауст», в частности. В нашем пушкиноведении, а, видимо, под его влиянием и в зарубежном, прочно утвердилось представление, что все сведения о немецкой литературе и Гёте Пушкин, не знавший немецкого языка, почерпнул из книги де Сталь «О Германии». Действительно, Пушкин книгу эту читал, читал внимательно и многое узнал из нее не только о творчестве Гёте и его трагедии, но и о его современниках и предшественниках, и, в частности, познакомился с различными литературными обработками легенды о Фаусте.