Образ княжны Мери оправдывает проникнутый самоиронией («сказал, приняв глубоко тронутый вид»), но не теряющий искренности знаменитый монолог Печорина («Да! такова была моя участь с самого детства…»). Герой вынужден повторять истасканные романтическими эпигонами слова, однако его одушевление обнаруживает скрытую за ними несомненную правду: «Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял; и я выучился ненавидеть». Мери тоже выучивается ненавидеть под руководством опытного педагога Печорина. Но Мери ненавидит человечно, ее сердечные движения естественны, и это понял Печорин, прекративший свой эксперимент над ней. История любви Мери одновременно бросает свет и на те нравственные муки, которые достались Печорину в первой молодости.
Печорин остро подмечает колебания природных, естественных норм в княжне Мери и — увы! — уже наслоившихся на них норм социальных. В княжне Мери, как и во всех героях, не исключая Грушницкого, идет непрерывная борьба естественного чувства с социальным предрассудком. Если Вернер и Вера как бы застыли в эгоистической позиции, которая сделала их жизнь глубоко несчастной, трагической, но которая не заглушила в них голоса совести, хотя они вынуждены поступать вопреки ему, то Грушницкий олицетворяет торжество эгоизма. Итак, пока еще кокетство, жеманство и притворство. Все это можно отнести л- слабостям женской натуры, но Печорин видит за ними эгоистические чувства. За незначительными штрихами поведения княжны он замечает, как вянут в княжне непосредственные, естественные страсти («княжна смотрит на них (молодых людей) с некоторым презрением: московская привычка». Именно светлое чувство княжны Печорин повергает в прах. Повесть «Княжна Мери» заканчивается светлой лирической нотой, намекающей на незавершенность духовных исканий Печорина. Процесс его внутреннего развития еще продолжается. Относительным итогом этого процесса было постижение важных нравственных истин.
Духовная смерть героя вызывает острое желание физической смерти. Поэтому-то самый поступок мыслится не только в серьезном, но и в ироническом ключе. Печоринская натура и в самом деле была создана для других геройств. Но не есть ли печоринская ирония одновременно «обман чувств или промах рассудка»? Несмотря на иронию героя, серьезность его поступка не исчезает. В последнем эксперименте Печорина видится не иронический лишь, но и высокий человеческий смысл.