Маяковский пришел в русскую поэзию в те годы, когда она переживала сложный период. Осталась позади полоса поваль¬ного увлечения мистицизмом в духе Вл. Соловьева, истекало время господства символистской художественной системы. Русская поэзия подводила печальные итоги: из поэтического языка исчезли живые чувства, яркие мысли, выразительные об¬разы; его содержательные возможности истощились. Симво¬лизм все больше обнаруживал свою бескрылость, скатывался к «парфюмерному блуду» (выражение из манифеста «Поще¬чина общественному вкусу», среди авторов которого был и Ма¬яковский).
Одним из направлений, противопоставивших отжившей ли¬тературной школе новые принципы творчества, стал футуризм. Он сделал ставку на эпатаж и скандальность, шокировал обы¬вателя разрисованными лицами, громовыми заявлениями («Только мы — лицо нашего Времени») и малопонятными декла¬рациями («Гласные мы понимаем как время и пространство… со¬гласные — краска, звук, запах»), с дерзким вызовом обращался к новой аудитории — к толпе зевак, к сытым буржуа, «прожива¬ющим за оргией оргию», выводил поэзию из утонченного богем¬ного мира на улицу.
Самым талантливым представителем нового течения являл¬ся, безусловно, Маяковский. Его ранней лирике, как и стихам его товарищей по группе, свойственны бравада, эстрадный сар¬казм, декларативное преувеличение личности поэта:
Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть могли бы
на флейте водосточных труб?
Некоторые из произведений Маяковского, созданных в эту пору, заставляют думать, что стремление эпатировать толпу — едва ли не главная задача молодого автора («Ничего не понима¬ют», «Кофта фата», «А все-таки», «Гимн обеду»). Натурализм и антиэстетизм образов не всегда представляются в стихах тако¬го рода художественно оправданными:
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растекшееся в слюни.
Сверхгиперболизм образа лирического героя, претенциоз¬ность лирических сюжетов, нарочитая немузыкальность поэти¬ческой речи — все это могло вызвать раздражение даже у само¬го терпеливого читателя:
Земля!
Дай исцелую твою лысеющую голову
лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.
Дымом волос над пожарами глаз из олова
дай обовью я впалые груди болот.
Многое из того, что написано Маяковским в предреволюци¬онные годы, хочется списать на счет «трудностей роста», издер¬жек литературного ученичества. Вместе с тем «футуристический блуд», пришедший на смену «парфюмерному блуду» символи¬стов, стал для поэта своего рода «плавильным котлом», в кото¬ром смешивались, разделялись и приобретали новое качество образы, формы, рифмы. Огромная энергия, здоровое честолю¬бие и безусловная литературная одаренность Маяковского вели к совершенствованию его поэтического мастерства, к осознанию своего творческого «я», к самобытности лирического голоса.
Эта самобытность обнаруживается в одном из лучших сти¬хотворений раннего Маяковского — «Послушайте!» (1914).
Отличительные черты этого произведения — простота, чело¬вечность, обезоруживающая искренность лирического героя, чистота и возвышенность его стремлений, естественность поэти¬ческой речи:
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтоб они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
Герой, «надрываясь в метелях полуденной пыли», врывает¬ся к Богу, целует его «жилистую руку» и умоляет, «чтоб обяза¬тельно была звезда», а после
ходит тревожный, но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Характерный для раннего Маяковского образ человека, стре¬мящегося вырваться из плена одиночества, обогащен здесь но¬вой существенной чертой — стремлением заботиться не о себе, а о «ком-то». Несколькими годами позже эта нежная забота о другом, сопереживание страдающему существу найдут выраже¬ние в замечательном стихотворении «Хорошее отношение к лошадям»:
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь».
Поэтическое послание «Лиличка!» (1916) — один из лучших образцов любовной лирики Маяковского — проникнуто заботой о любимой женщине:
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежала б.
Маяковскому свойственно великолепное чувство комичес¬кого. Его лирика (в том числе ранняя) изобилует по-настояще¬му смешными, свежими, остроумно найденными образами: «хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая ре¬диска» («Ничего не понимают», 1913); «с неба смотрела какая-то дрянь / величественно, как Лев Толстой» («Еще Петербург», 1914); «…И еще на булавке что-то вроде / засушенного хвоста небольшой кометы» («Гимн ученому», 1915).
В прелестной поэтической шутке-притче «Военно-морская любовь» (1915) соединены и антивоенная идея, и нежное автор¬ское сочувствие к овдовевшей «миноносице», и мягкий, непре¬тенциозный юмор:
По морям, играя, носится с миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка.
<...>
Вдруг прожектор, вздев на нос очки, впился в спину миноносочки.
Дар комического рано вывел Маяковского в ряды лучших отечественных поэтов-сатириков. Хотя дореволюционной лири¬ке поэта более свойственно романтическое обличение «толпы», чем сатира в точном смысле этого слова, однако и в этот период Маяковский пишет такие, например, сатирические произведе¬ния, как «Гимн критику», «Гимн взятке», «Внимательное отно¬шение к взяточникам» (1915), а также (образец политической сатиры) «Сказку о Красной Шапочке» (1917), предвосхищаю¬щую демократизм и плакатную эстетику «окон РОСТА»:
Жил да был на свете кадет.
В красную шапочку кадет был одет.
Кроме этой шапочки, доставшейся кадету, ни черта в нем красного не было и нету.
В дореволюционные годы Маяковский проделывает огром¬ную новаторскую работу по обогащению содержательных и язы¬ковых возможностей русского языка, ищет новые средства сти¬ховой выразительности. В его поэтическом словаре с самого начала большое место занимают неологизмы, необщеупотреби¬тельные формы слов: «расцветивши», «жирафий», «поэтин», «выпестрить», «ораненный», «заневолить»; переосмысливаются традиционно-романтические образы, привычные представления о поэтическом: на небе поэт видит не элегические лампады, а «плевочки звезд» или даже «какую-то дрянь», скрипка может у него по-детски «разреветься». Часто ритмика лирических вы¬сказываний впрямую передает интонацию живой речи:
Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
Ранняя лирика Маяковского интересна своей свежестью и первозданностью. Ее автор творит собственную поэтическую вселенную на основе нового взгляда на мир, новой морали, но¬вых принципов стихосложения. Советский поэт Ал. Сурков писал, что смог понять и полюбить Маяковского, когда «на¬учился читать его стихи, заглянул сквозь все необычное и не¬привычное в глубину души этого величайшего из поэтов… и су¬мел отделить плевелы футуристических пережитков от золотых зерен души неповторимого революционного нова¬тора».
