Повесть А. П. Платонова «Котлован» начинается эпизодом увольнения с завода Вощева, главного героя повествования. Он отстранен от производства «вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости». Дожив до тридцати лет, герой обнаружил, что не может жить дальше без понимания того, нужен ли он в мире и в чем состоит «план общей жизни». Он пытается убедить работников завкома, что его размышления полезны для общего дела: «…от душевного смысла улучшилась бы производитель¬ность», но слышит в ответ: «Счастье произойдет от материализ¬ма… а не от смысла». Вощев покидает завод и уходит бродить по свету в надежде «найти истину всего существования» и таким образом избавиться от своей «последовательной тоски», от ощу¬щения бесцельности своего пребывания на земле. Так обозначен в этой своеобразной «завязке» повести ее основной идейный конфликт: противостояние идеи «вещества», пафоса материаль¬ного преобразования мира и веры в духовные, иррациональные начала жизни.
Скитания приводят Вощева на строительство котлована. Кот¬лован — гигантская яма, которую сотни рабочих роют под фун¬дамент для будущего «общепролетарского» дома, — занимает в условном и фантастическом пространстве повести центральное место. Инженер Прушевский, создатель проекта, размышляет о том, что через одно-два десятилетия его преемник «построит в се¬редине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселе¬ние трудящиеся всей земли». Знаменательно появление здесь слова «башня», отсылающего к библейскому мифу о Вавилонс¬ком столпотворении, ставшем для последующих поколений сим¬волом человеческой гордыни и доказательством тщетности уси¬лий, направленных на ложную цель.
Котлован пока что не дом и даже не фундамент, а гигантская пустота. Она только обещает стать когда-нибудь воплощенным земным раем, но фактически становится братской могилой для строителей. Сначала бездумное, неосмысленное служение котло¬вану умерщвляет души людей, а затем страшная черная яма по¬глощает и их тела. «А вы не знаете, отчего устроился весь мир?» — выпытывает Вощев у главного инженера, полагая, что человеку, который затеял и придумал это строительство, известен «смысл природной жизни». Но Прушевский не в силах утолить тоску Вощева. «Нас учили каждого какой-нибудь мертвой части… — от¬вечает он. — Всего целого или что внутри — нам не объяснили».
Вощев не знает, что главный инженер больше, чем кто бы то ни было, поражен безверием и пессимизмом — поражен смер¬тельно, и надежд на исцеление у него меньше, чем у Вощева, поскольку «стеснение своего сознания» он почувствовал рань¬ше него — уже в двадцать пять лет. Путь философского поиска, только начатый Вощевым, Прушевский уже изведал до конца. «Устройство вещества», составляющего основу материального мира и каждого живущего человека, он сумел понять, но далее сознание главного инженера уперлось в «темную стену», за пре¬делами которой находилось пространство, не охваченное наукой и в принципе не пригодное для научного исследования, — «скуч¬ное место, куда можно и не стремиться».
Однако Прушевскому, как и всякому другому человеку, тоже нужно иметь что-то вроде «плана жизни», конечной высокой цели, к которой можно было бы стремиться. Беда в том, что глав¬ный инженер не может избавиться от гложущей его тайной мысли: смысл всякого дома — не в нем самом, а в населяющих его людях. Они должны быть «наполнены той излишней тепло¬тою жизни, которая однажды названа душой». Но теплота, доб¬ро, любовь уходят из мира, их остается все меньше. Прушевский задается вопросом: кому нужен лично он — настолько, чтобы имело смысл «поддерживать себя до далекой еще смерти». Окружающее его пространство заполнено мертвым строитель¬ным материалом и усталыми, отчужденными друг от друга людь¬ми. Что может одушевить мир? Может быть, каждодневный упорный труд? Для Прушевского очевидно, что нет: не «изо вся¬кой… базы образуется надстройка».
Вощев приходит к такому выводу не сразу, он вновь и вновь предпринимает попытки забыться в работе «над веществом су¬ществования», но, как и Прушевский, терпит неудачу.
Может быть, в детях живет душа будущего мира? Ведь, как говорит «урод империализма» Жачев, «коммунизм — это дет¬ское дело». Персонажи повести видят в детях символ будуще¬го, именно ради своих маленьких сограждан они живут серой, тусклой, страшной в своем однообразии жизнью, упорно, до из¬нурения работают. Только вот способны ли будут эти дети оду¬шевить будущую жизнь, если они растут в мире, забывшем лю¬бовь?
В начале своих странствий Вощев любуется «осмысленным ребенком», терпеливо наблюдающим ссору родителей. В их ру¬гани он видит осквернение святыни детства: «У вас ребенок жи¬вет, а вы ругаетесь, он же весь свет родился окончить». Но в ли¬цах родителей читается «злобность»; отец ребенка — шоссейный надзиратель — отвечает Вощеву «со злостной тонкостью в голо¬се»; ожидая ухода Вощева, «семья… держала свое зло в запасе».
Немного позднее герой с волнением и робостью смотрит на отряд девочек-пионерок. Они улыбаются «от сознания серьез¬ности жизни, необходимой для непрерывности строя», но Вощев отмечает в девочках и признаки голодного, нищего детства, и «скудость… красоты выражения». Главным детским персонажем является в повести девочка Настя — дочь женщины, утратив¬шей, как и шоссейный надзиратель, способность любить. Уми¬рая оттого, что ей «стало скучно», героиня говорит Насте: «Мне теперь стало тебя не жалко и никого не нужно…»
У матери не осталось любви для своего единственного ребен¬ка, но когда-то именно благодаря этой женщине — «дочери ка¬фельщика» (автор не дает героине имени) — любовь вошла в души Прушевского и мастерового Чиклина — у каждого из них «нагрелось что-то в груди». Прушевский понял тогда, что лю¬бовь придает всему материальному смысл и цель: полюбив, он «стал все помнить и понимать». Возможно, именно благодаря опыту любви главный инженер ощущает ненужность, бессмыс¬ленность своих трудов.
Платонов стремится убедить читателя в невещественной, нетелесной природе любви. Оба его героя (Чиклин и Прушевс¬кий) мечтают хотя бы еще раз встретиться с бывшей возлюблен¬ной. Их не смущает, что теперь дочь кафельщика, вероятно, «из¬мучилась вся, и кожа на ней стала бурая или кухарочная», что она «обуглилась» от времени. Они верят, что почувствуют и узнают ее. И действительно, Чиклин сразу признает свою лю¬бимую в беззубой старухе — по «ничтожному остатку нежнос¬ти» в ее спекшихся губах. Прушевский, пришедший к уже мер¬твому телу, не ощущает «ни радости, ни нежности», однако это его не смущает: «…после близких ощущений я всегда не узнавал своих любимых…»
Нелюбовь — это, по Платонову, путь к смерти. Прушевский, покинув свою возлюбленную, делает ее «беззащитной на всю жизнь» и становится виновником ее ранней смерти, но и сам, лишенный любви, становится живым мертвецом, лелеющим мысль о самоубийстве.
Жертвой нелюбви является и Настя. Как и другие дети в повести, она худа и слаба, но страшнее всего, что непоправимо искалечена ее душа. Девочка равнодушно желает смерти всем «буржуйкам»: «Пусть умирают», — легко предает память мате¬ри, остается бесчувственной к землекопам, искренне привязан¬ным к ней: «Мне у вас стало скучно, вы меня не любите, как но¬чью заснете, так я вас изобью».
Смерть Насти — кульминационное событие в повествовании. Девочку, вслед за другими участниками строительства, погло¬щает ненасытная утроба котлована, а с ней уходит последняя надежда на обретение «тоскующими» героями Платонова целей дальнейшей деятельности. Стоя над трупом ребенка, Вощев «уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве… Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина… если нет маленького, верного человека, в ко¬тором истина стала бы радостью и движением?».
Философское содержание платоновской повести-притчи оспаривает основные положения марксистско-ленинской фило¬софии. Прежде всего, оспорен тезис о первичности бытия («Бы¬тие определяет сознание»). У Платонова первична душа, жиз¬неспособность которой определяется «количеством любви», которое она может вместить. Переосмысливается и главный те¬зис исторического материализма о «базисе и надстройке», со¬гласно которому производственные отношения определяют ха¬рактер духовного состояния общества. В фантастическом мире платоновской повести «надстройка» (духовная жизнь людей) полностью поглощается «веществом», растворяется и исчезает в нем. Люди утрачивают желание создавать произведения искус¬ства, их оскудевшее сознание неспособно больше к творческим взлетам.
Платонов написал «Котлован» в 1930 году, и в повести нашли отражение черты эпохи форсированного индустриального стро¬ительства. Однако идейное содержание «Котлована» не огра¬ничивается критикой марксистских догматов или тревогой по поводу целей и методов коммунизма. Проблема конфликта «ма¬терии» и «души» — проблема вечная, поэтому «Котлован» зву¬чит актуально и в наши дни, когда на смену коммунистической доктрине пришли утопии иного рода — о всесильности рыноч¬ной экономики, о достижимости реальной демократии, о нрав¬ственной безупречности капиталистических «свобод». В других исторических условиях и под другой личиной человеческую душу обольщает все та же вера в первичность «вещества», в мо¬гущество материальных основ жизни.
