В какой ночи
бредовой,
недужной
какими Голиафами я зачат —
такой большой
и такой ненужный?
В. Маяковский
Маяковский всегда представлялся мне каким-то монументальным «памят-никообразпым» человеком, которого можно только прочитать или рассмотреть на фотографии. Мне кажется, своей огромностью поэт заслонял довольно уязвимую и беззащитную душу. Его огромность, как сейчас модно говорить,— не что иное, как имидж. Он подавал свое одиночество так, что никому в голову не приходило, что это одиночество. Он спрашивал публику со сцены:
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется! Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
Иногда поэт буквально издевается над собой, подчеркивая бесполезность, никчемность своего появления на этот свет: «Небо плачет безудержно звонко, а у облачка — гримаска на морщинке ротика, как будто женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика».
Но чем известнее становился Маяковский, тем тщательнее он стал скрывать в стихах свое одиночество, ранимость и беззащитность. Он стал даже хвастаться тем, что не может позволить себе ныть. Публично заявил: «Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь».
Фатальную связь поэта с собственным «одиночеством» подчеркивает и его неравнодушие к образу Дон Кихота. Как известно, сей «рыцарь печального образа» просто в кровь расшибался, говоря о своем одиночестве. Оно являлось ему в образах ветряных мельниц и кукольных сарацинов. Если внимательно просмотреть стихи раннего Маяковского, то вполне можно обнаружить в них контуры «ветряных мельниц». Например, так любимое романтиками стихотворение «Послушайте». Внспшяя канва — гигант на «ты» со звездами, внеземными мирами. Но если внимательно вслушаться, то чуткое ухо уловит ржание рыцарской клячи и бряцание ржавых доспехов: «боится, что опоздал», «плачет, целует ему жилистую руку», «не перенесет эту беззвездную муку», «ходит тревожный», «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно?» Материей страха и неуверенности в себе пронизано все с тихотворение, которое писалось с явной претензией па величие и могучесть духа. Стихотворение все равно замечательное, подвергаем его -такому разбору лишь в попытке объяснить себе каким-то образом одиночество самого популярного поэта социалистической эпохи.
Когда пришла революция, Маяковский, в самом деле, всем сердцем принял се. Но как гений, он со временем почувствовал, что с революцией в России произошло почти то же самое, что с его лирическим героем в раннем стихотворении: «женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика». Он пытался что-то изменить в своей судьбе, но уже не был волен это сделать. Пришло разочарование.
Революция теперь ощущалась поэтом как самое страшное и последнее его одиночество на земле:
Грудой дел, суматохой явлений
день прошел, постепенно стемнев.
Двое в комнате.
Я и Ленин —
фотографией на белой стене.
Но это два неравных одиночества. У поэта Маяковского одиночество, если так можно сказать, перспективнее. Его одиночество всегда будет нам по сердцу, и чуткое ухо будет улавливать доносящееся из прошлого бряцание его искрометных рифм, словно звук копья Дон Кихота, угрожающий ветряным мельницам нашей истории.