«Сумерки души» вот преимущественное сознание лермонтовского героя, отличное как от ангельской, так и от демонской позиции. Герой уже не может ни вернуться к прежней «детской» чистоте, ни преодолеть скепсис. Правда, направление его мысли в дальнейшем скорее демоническое: он предчувствует раннюю смерть («Кровавая меня могила ждет…»), но завершается все стихотворение возвращением к мотивам первых трех строф. Молодой чужестранец, видя картины природы, обращается к тем же изначальным мечтам, что волновали и лирического героя Лермонтова. Здесь, как и в других стихотворениях, возникают мотивы общественного непризнания
… смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне
и поиски сочувствия в «родной душе»:
созиданье есть одно
Способное любить — хоть не меня;
До этих пор не верит мне оно,
Однако сердце, полное огня,
Не увлечется мненьем…
И мой курган!- любимые мечты
Мои подобны этим.
Сладость есть
Во всем, что не сбылось,- есть красота
В таких картинах; только перенесть
Их на бумагу трудно: мысль сильна,
Когда размером слов не стеснена,
Когда свободна, как игра детей,
Как арфы звук в молчании ночей!
Здесь, в сущности, повторены все мотивы первых трех строф — и возвращение к детству, и упоминание о звуках (ср.: «Нет звуков у людей Довольно сильных, чтоб изобразить Желание блаженства»), и трудность словесного выражения «страстей возвышенных» (ср.: «…но слов не нахожу»). Все стихотворение посвящено оправданию еще не принятого демонизма, уже соприкоснувшегося с душой поэта («Я к состоянью этому привык…»), но и не вполне овладевшего ею. Лермонтов как бы хочет получить гарантии в том, что «высокое зло», на которое решается его герой, и в самом деле не пройдет бесследно, а влекомый благородными побуждениями человек, не ставший богом, не будет именоваться заурядным преступником.
Эта трагическая коллизия внутренне для Лермонтова была неразрешимой. Господствующим переживанием остается чувство глубокого страдания, нравственных мук и полного одиночества в чуждом и враждебном мире. Страдание у Лермонтова всегда чревато мятежом, прямым и непосредственным действием. Во всем этом, безусловно, проявилась глубокая, хотя и стихийная, диалектичность лермонтовской лирики.
Душевные муки поэта выдвигаются на первый план. Страдание становится необходимым исходным моментом действия, ведущего к желанному покою. Демонический мятеж не самоцель, он только средство достижения искомого идеального состояния, в котором совместились бы и покой, и движение и который ближе всего к состоянию нирваны — к блаженному покою. Впоследствии, в стихотворении «Выхожу один я на дорогу», Лермонтов скажет об этом: «Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…»
Подобно тому как идеальной действительностью для Лермонтова выступает срединное состояние между небом и землей, идеальное состояние лежит где-то между покоем и движением, между мятежной деятельностью и полным умиротворением. Но путь к этой идеальной внутренней настроенности лежит через тревоги и муки сердца, через демонические страдания и через достижение безграничной свободы. Лермонтовский поэт
…хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот,
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.
Но именно высшие, свободные проявления жизни недоступны лермонтовскому человеку. Это углубляет его страдания, умножает его тоску по свободной и вольной стихии жизни. Так возникают стихотворения, в которых исключен демонизм в качестве возможной нравственной позиции и в которых центральное место занимают противоречия между настоящей и «чуждой долей». Образы вольной стихии — бунтующей и спокойной — становятся поэтическими символами переживаний поэта. Все они носят устойчивый и даже однообразный характер, повторяясь из стихотворения в стихотворение. Первоначально у Лермонтова преобладали аллегории тина стихотворения «Чаша жизни», предполагавшие, по верному замечанию А. И. Журавлевой, «мыслимую подстановку прямого значения» . Затем Лермонтов усложняет поэтическую форму. Аллегории постепенно исчезают, появляются символические стихотворения, в которых философский смысл поэтически обобщен и уже не сводится к прямому логическому значению, не заменяется им. Стремление к воле часто выступает у Лермонтова в двух прямо противоположных аспектах: бури и покоя, взаимно уравновешивающих друг друга, переходящих одно в другое. Так, уже в «Желании» картина бурного, мятежного проявления вольных страстей:
Дайте мне челнок досчатый
С полусгнившею скамьей,
Парус серый и косматый,
Ознакомленный с грозой.
Я тогда пущусь в море
Беззаботен и один,
Разгуляюсь на просторе
И потешусь в буйном споре
С дикой прихотью пучин
сменяется контрастной, но не менее выразительной сценой безмятежного покоя как искомого идеального состояния:
Дайте мне дворец высокий
И кругом зеленый сад,
Чтоб в тени его широкой
Зрел янтарный виноград;
Чтоб фонтан, не умолкая,
В зале мраморном журчал
И меня б в мечтаньях рая,
Хладной пылью орошая.
Усыплял и пробуждал…
Внутренняя контрастность противоречивых устремлений лирического героя одновременно оказывается и их внутренним единством. В «Желании» эти порывы даны порознь, в отдельных строфах. В «Парусе» они объединены так, что буря включает в себя покой, а покой — бурю.