У настоящего поэта с любой властью может быть только два вида отношений — лизоблюдство и заигрывание в поисках льгот и привилегий и полное неприятие ее. Великий русский поэт Мандельштам слишком долго метался между этими двумя полюсами, пытаясь найти допустимую форму компромисса с советской властью. Лучше всего Осип Эмильевич выразил свое состояние в советскую эпоху строками:
…Там я любить не мог,
Здесь я любить боюсь…
И вот после долгих метаний поэт начал выкристаллизовывать свое отношение к власти. Всем известна его знаменитая эпиграмма на Сталина:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, —
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Лишь один он бабачит и тычет.
Как подковы кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, — то малина
И широкая грудь осетина.
Каждый из современников узнал бы объект поэтической критики — генсека Сталина. Он еще не был тогда всемогущим советским императором, но Мандельштам предвидел эту возможность и предупреждал страну о тяжелых последствиях, к каким приведет правление Сталина. Со стороны Мандельштама такой поступок был сродни гражданскому подвигу.
В 1934 году Осип Мандельштам был арестован. Я думаю, нет нужды объяснять почему. По просьбе жены поэта за Мандельштама взялся хлопотать Николай Бухарин, «любимчик» Сталина. Однако, узнав, что Мандельштам арестован «за эпиграмму на Сталина», Бухарин пришел в ужас (ведь и ему судьбой будет суждено пройти тот же путь до конца). Но как бы то ни было, он точно знал, что заступничество за человека, написавшего такие стихи, угрожает не только его положению, но и самой жизни.
В те годы даже «пролетарский» поэт Демьян Бедный висел на волоске, после того как неосторожно высказался, что терпеть не может, когда Сталин листает редкие и книги и раритетные издания в его библиотеке своими жирными пальцами. Наверное, отсюда и строка Мандельштама: «Его толстые пальцы, как черви, жирны».
Когда стало известно, что Мандельштам арестован за стихи о Сталине, друзья и близкие поэта поняли, что надеяться не на что. Да и раньше все предчувствовали, что он за свободу высказываний поплатится жизнью. И вдруг произошло чудо. Мандельштама не только не расстреляли, но даже не послали в лагерь. Он отделался сравнительно легкой ссылкой, куда вместе с ним разрешили выехать и его жене. А вскоре даже и эта ссылка была отменена. Мандельштамам было разрешено поселиться где угодно, кроме двенадцати крупнейших городов страны (тогда это называлось «минус двенадцать»).
«Вождь народов» любил поиграть в кошки-мышки со своей жертвой и «доказать» зарубежным друзьям советской власти свою доброту и терпимость к критике.
Осип Эмильевич и его жена Надежда Яковлевна выбрали черноземный Воронеж. Сам Мандельштам говорил, что с момента ареста он все время готовился к расстрелу: «Ведь у нас это случается и по меньшим поводам». Следователь прямо угрожал расстрелом не только ему, но и всем «сообщникам» — слушателям.
Современники поговаривали, что Сталин всю жизнь испытывал суеверное уважение к поэтам и вообще к художественному слову. Наверное, это у него осталось от духовной семинарии. Мандельштам говорил жене: «Что ты жалуешься, поэзию уважают только у нас. За нее убивают. Только у нас. Больше нигде…» Сталин прекрасно понимал, что в памяти потомков он останется таким, каким опишут его поэты. Узнав, что Мандельштам считался крупным поэтом, он решил до поры до времени его не убивать.
Убить поэта это пустяки. Это же самое простое. Сталин был умнее. Он хотел добиться большего. Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие его, Сталина. Стихи в обмен на жизнь. Само собой, все это только гипотеза. Но, как мне представляется, весьма правдоподобная.
Стихи в честь Сталина писали почти все советские поэты. Но Сталину, очевидно, хотелось, чтобы его воспел именно Мандельштам. Потому что Мандельштам был «чужой», хотя и не белогвардеец, как Булгаков. У Сталина был острый интерес к «чужьгм». Не случайно он смотрел «Дни Турбиных» много раз и не случайно заставил личного секретаря Поскребышева в ночь смерти Булгакова звонить и справляться: «Правда ли, что писатель Булгаков умер?»
Мандельштам понял намерения Сталина. Так или иначе, доведенный до отчаяния, он решил попробовать спасти жизнь ценой нескольких вымученных строк. Он решил написать ожидаемую от него «Оду Сталину». В результате на свет явилась долгожданная «Ода», завершающаяся такой торжественной строфой:
…И шестикратно я в сознанье берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь через тайгу
И ленинский Октябрь — до выполненной клятвы.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца
Для чести и любви, для воздуха и стали,
Есть имя славное для сильных губ чтеца,
Его мы слышали, и мы его застали.
Казалось, что расчет Сталина полностью оправдался. Стихи были написаны, «мавр сделал свое дело, мавр может уйти». Теперь Мандельштама можно и убить. Но Сталин ошибся. Мандельштам инстинктивно обманул привычные ожидания читателей последней, чуть менее банальной строкой:
Его мы слышали, и мы его застали.
Тут уже таится скрытая угроза, что культ личности Сталина рано или поздно подвергнется разоблачению, потому что много было свидетелей его злодеяниям.
Но все же Мандельштам был слабым человеком. Он утратил чувство собственной правоты. Хуже нет, когда поэт вырывает себе право на жизнь и творчество угодническими стихами. Но совесть поэта не обманешь:
Изменяй меня, край, перекраивай,
Чуден жар прикрепленной земли!
Захлебнулась винтовка Чапаева.
Помоги, развяжи, раздели!
Из последних сил он пытается убедить себя в том, что прав был тот «строитель чудотворный», а он, Мандельштам, заблуждался, и чем скорее он откажется от своих заблуждений, тем вернее приблизится к истине:
Я должен жить, дыша и большевея…
И он уже почти верит в свое «советское» перерождение:
Я слышу в Арктике машин советских стук,
Я помню всех немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
И не ограблен я и не надломлен,
Но только что всего переогромен.
Как Слово о полку, струна моя туга,
И в голосе моем после удушья
Звучит земля — последнее оружье,
Сухая влажность черноземных га.
Признать разумность происходящего оказалось для Мандельштама гораздо трудней, чем принять одну историческую концепцию и отказаться от другой. Это значило для него не просто отречься от своих взглядов. Это значило до конца отречься от самого себя. Но именно этого хотел от советских людей Сталин. И Мандельштам пошел на это. И все равно поплатился жизнью.
Слова Мандельштама о том, что он входит в новую жизнь, «как в колхоз идет единоличник», не были пустой фразой. Он действительно как бы вступал в мир заново, отказавшись от всего накопленного им прежде духовного богатства. Но, отказавшись от всего, он остался духовно нищим. У него даже не хватило сил вынести долгий этап в Колымские лагеря. Сердце поэта разорвалось на полпути.
