XX век, век колоссальных общественных противоре¬чий, век решительной ломки старого и грандиозного стро¬ительства нового, век мировых войн и революций. Такое время нуждалось в своем поэте, который сделал бы боль эпохи своей собственной. Им стал Маяковский.
И только боль моя острей,
стою, огнем объят, на несгораемым костре немыслимой любви.
Маяковский вошел в нашу культуру поэтическим знаменосцем Октября, выразителем революционных идеалов. Мы привыкли к такому Маяковскому — авто¬ру лозунгов и плакатов. Но мы не всегда отдаем себе от¬чет, какой сложной и противоречивой натурой был поэт, насколько глубок был в своих прозрениях и сомнениях, как ему хотелось, чтобы его слово дошло до сердца чи¬тателя или слушателя. Сразу после похорон Маяковско¬го Марина Цветаева писала: «Боюсь, что, несмотря на народные похороны, на весь почет ему, весь плач по нем Москвы и России, Россия и до сих пор не поняла, кто был ей дан в лице Маяковского». А за несколько лет до своего трагического конца он написал строки, которые подтверждают слова поэтессы:
Я хочу быть понят моей страной,
А не буду понят —
что ж.
По родной стране
пройду стороной,
Как проходит
косой дождь.
Эти строки не попали на страницы книг. Концовку стихотворения «Домой» Маяковский снял сам. Но как много они говорят о поэте! Надо постараться за громом его восклицаний, за криком расслышать, как стучит человеческое сердце:
Хорошо вам!
А мне
сквозь строи, сквозь грохот
как пронести любовь к живому ?
Отступлюсь, — и последней любовишки кроха навеки канет в дымный омут.
Живое, теплое, человеческое Маяковский ценил выше всего на свете. В его поэмах и стихах множество образов зверей, птиц, насекомых; у дождя он сумел разглядеть настороженно скошенные глаза, теплые дни послевоенного мира сравнил со щенками из андерсеновских сказок, в рокоте моря он слышал мурлыканье кошки. Маяковский, всю жизнь выступая против ка¬менного, чугунного величия монументов, по иронии судьбы подвергся в нашей литературе своеобразному окаменению. Между тем он был человеком удивитель¬ной способности чувствовать мир ярким, праздничным, умел любить и ненавидеть.
Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюдце студня косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Андрей Платонов по поводу этого стихотворения сказал: «Всякий человек желает увидеть настоящий океан, желает, чтобы его звали любимые уста… необхо¬димо, чтобы это происходило в действительности. И только в великой тоске, будучи лишенным не только океана и любимых уст, как и других, более необходи¬мых вещей, можно заменить океан для себя и читателя видом дрожащего студня, а на чешуе жестяной рыбы прочесть зовы новых губ». Платонов прочитал в этом стихотворении задорное, полемическое обращение по¬эта города к искусству изящному, но далекому от жиз¬ни, он, дерзкий новатор, вызывает своих современни¬ков на творческое состязание, и понятно, что победи¬телем в нем может быть лишь тот, кто видит «косые скулы океана», кто будни способен превратить в пра¬здник.
Маяковский умел, как никто другой, делать далекое близким, а во всем сокровенном, личном находить об¬щечеловеческое. Он устремлялся к миру со всеми его скорбями, болями и обидами. К миру, где города «пове¬шены», где «распяты городовые», где «у раненого солн¬ца вытекает глаз», где «матери белей, чем на гробе гла¬зет», где соседствуют похоронные процессии и угарное веселье, к миру с «перекошенной мордой». Даже Бог не может считать себя в этом мире безопасным: с земли на него хотят набросить аркан. Этот мир живет на пре¬деле чувств, на разрыве аорты. Здесь не может быть спокойствия, гармонии.
В эти грозные годы все поэты живут с ощущением предстоящей революции. Блок предчувствует «немыс¬лимые перемены, невыносимые мятежи». Хлебников рассчитывает ход мировой истории. Маяковский не рас¬сказывает стихами о грядущих переменах. В его стихах изображено революционное состояние мира, с невидан¬ной поэтичной силой передается мятежность человечес¬кого духа:
Уже ничего простить нельзя,
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилии.!
В центре этого грандиозного космического действа живет, страдает, действует человек — лирический двойник Маяковского, в котором как в фокусе сошлись все грани нравственного идеала поэта. Он — герой по¬эмы «Облако в штанах»:
…я — где боль, везде; на каждой капле слёзовой течи распял себя на кресте.
Маяковский любил жизнь, старался преобразить ее средствами поэзии, был неутомимым в своих исканиях и не мог изменить своему идеалу. И дерзко опережал время. Заканчивались последние годы старого мира, и молодой поэт с горечью ощущал, как уходит красота, а ее место заполняет «обрюзгший жир», исчезают пре¬красные люди и звери — и поэзия становится не нуж¬на, и поэт оказывается лишним. Поэтому с такой тос¬кой он говорит о самом себе:
Я одинок, как одинокий глаз У идущего к слепым человека!
Или в стихотворении «Себе, любимому» посвящает себе такие строки:
…какими Голиафами я зачат,
Такой большой и такой ненужный?
Так рождается неодолимое противоречие в ранней поэзии Маяковского. Оно выразилось в невозможнос¬ти примирить окружающий мир, его античеловеч¬ность с идеальным мироощущением поэта. Стремле¬ние поэта сделать мир лучше, человечнее, проще и естественнее встречает только равнодушие и непри¬ятие. Но и без людей, без окружающего мира поэт не может:
Я в плену.
Нет мне выкупа!
Оковала земля окаянная.
Я бы всех в любви моей выкупал, да в дома обнесен океан ее!
Революция выводит Маяковского из трагического тупика. Революционность поэзии возникает из это¬го стремления преодолеть разрыв между личнос¬тью и обществом. А это возможно только через са¬мопожертвование, через собственное нравственное усилие:
Это я
Сердце флагом поднял. Небывалое чудо 20 века.
Пафос радостной перестройки мира, его переустрой¬ства одухотворяет стихотворения и поэмы Маяковского первых лет революции. Поэт занимает место рабочего, вместе со всеми своими руками переделывающего мир. Его не мог не волновать вопрос: чем завершится рево¬люция, что в свободном творчестве сумеет построить освобожденный человек?
Как обернешься еще, двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин?
Живая, деятельная натура Маяковского словно бы соткана из противоречий. Разрушал одни — и немед¬ленно строил другие, преодолевал их — и оказывался в плену новых иллюзий. Пришедший в искусство из революционной борьбы, он воевал с его традиционными жанрами и формами, воевал до полного отказа от тем и приемов, традиций классики, но тем не менее всегда оставался в ее русле.
Он хотел быть понятым всеми, и сейчас, открывая подлинного Маяковского, мы сможем понять и оценить его по достоинству.
