И пред твоими слабыми сынами
Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу.
Владислав Ходасевич
Древнюю Русь иногда называли немой культурой. В XIX веке случилось чудо и немой заговорил. Чувство бездны, потрясшее Россию после церковного раскола, нашло язык, нашло форму романа, заговорило монологами Онегина, Мармеладова, Мити Карамазова, хлынуло, как волна, в следующее столетие, где явило миру чудеса Андрея Платонова. Язык его прозы — первое, что завораживает и последнее, что отпускает. Он создан из неправильностей разъятой на части человеческой души. Если бы гипсовые истуканы Шадра могли говорить, их громкая речь звучала бы именно так. Люди у Платонова созданы из проволоки, мышц, шарниров, крови и механизмов внутренних органов. У них тесно внутри и душе негде жить, разве что снаружи. Слова у Платонова как будто снабжены специальными устройствами. Как маленькие механические существа, они растут на всякой почве и живут во всякой атмосфере. Апокалипсис уже состоялся. А то, что осталось, — невозможно изобразить по-другому. Платонова можно читать подряд, можно — с любого места и наугад. Его проза всегда под напряжением. Она как высоковольтная дуга. Она угловата и телесна. В ней виден тяжелый труд мастера: «Сердце мужика самостоятельно поднялось в душу, в горловую тесноту, и там сжалось, отпуская от себя жар опасной жизни в верхнюю кожу. Мужик тронулся ногами, чтобы помочь своему сердцу вздрогнуть, но сердце замучилось без воздуха и не могло трудиться». Таким языком невозможно славить и петь человека. Он груб и матерчат. Им можно объясниться в любви паровозу или электрической динамо-машине. Платонов создает нечто искусственное. Корявое и угловатое, как первый трактор, неудобное, отчасти бессмысленное и неупотребимое для окружающей жизни.
Я читал стихи А. Платонова, они похожи чем-то на стихи Тютчева. Проза А. Платонова не похожа ни на что. Она — его личное изобретение, его ноу-хау. Она удивляет и настораживает. Настораживает убожество образов и ограниченный запас слов, иногда их просто не хватает и ясно, что взять их неоткуда. Словно не достаточно воздуха, мешает грамматика, мешают Толстой, Лермонтов, Пушкин, Гоголь, Блок. Платонов не повести пишет, а протоколы собраний комячейки ведет. Напыщенно и безграмотно: «Тело Воще- ва побледнело от усталости, он почувствовал холод на веках и закрыл ими теплые глаза». Иногда кажется, что ему, как английскому крестьянину, достаточно 110 слов, чтобы прожить жизнь. И тем не менее на всей этой канцелярщине и убожестве произрастает дивное растение платоновского таланта, ветвится и громоздит чудо-
вищные образы. Всех этих «мертвых лошадей социальных войн», «дребезжащих состояний радости» и над ними, как девушка с веслом, высится «косарь, ведающий женским делом». И все у А. Платонова всерьез. Где тут сарказм? Где сатира и гротеск? Все навеки и взаправду. Он словно Тютчева начитался до зеленых чертиков:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи
Питайся ими и молчи!
Какие-то глыбы, тяжелые, как чемоданы, какие-то углы и выпуклости — вот талант этого человека. Язык его — это то, что вырвалось наружу, что удалось разобрать. Словно глухой Бетховен, сочиняя музыку, напевает ее. И те, кто рядом, слышат мычание и звериный рык. Зато что удается разобрать — достойно ушей Бога.
Молчание Платонову свойственно более, чем речь. В его прозе бездна пауз. Она не складывается в речитатив и боится непрерывности говорения. Пауза для Платонова такое же золото, как и произнесенное слово. Механические свойства понятий у писателя таковы, что каждое требует себе жизненное пространство, для того чтобы вращаться и существовать. Они предмет его любования. Их у Платонова мало. Во много раз меньше, чем у Пушкина или Гоголя. Тем ценней они, тем дороже.
Платонова узнаешь сразу, не надо спрашивать: кто это? Прочитав наугад пару строк из случайной книги, узнаешь сразу и наверняка. «Разные сны представляются трудящемуся по ночам — одни выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле», — язык, как снимок сетчатки глаза, неповторим и уникален. Он выдает Платонова с головой. Он говорит: «Это я, Господи! Это я перед тобою, Андрей Платонович Платонов, знаменитый писатель земли Русской!»
