Было бы бестактным называть отца российской поэзии М.В. Ломоносова юмористом и сатириком. В эпоху высоких од юмору было место лишь в кабаке, но Ломоносов в своем творчестве далеко выходил за пределы господствовавшего тогда в литературе классицизма, потому что великий ученый и поэт сам по себе был чрезвычайно остроумным человеком. Бытует даже хрестоматийный анекдот: «Ломоносов был сильным мужчиной крепкого телосложения. На светском приеме в царском дворце от резкого движения у него треснул на спине камзол. Один из его вельможных недоброжелателей указал на торчавшую из дыры подкладку:
— Это что, мудрость проглядывает?
— Нет, это глупость заглядывает, — хладнокровно парировал ученый».
Ломоносов перерабатывал бродячие сюжеты в басни. Вот, например, о строптивой жене : «Жениться хорошо, да много и досады…». Несчастный муж, как известно, советует рыбакам, где искать утопленницу:
… «Я, братец, признаюсь,
Что век она жила со мною вопреки;
То и теперь о том не сомневаюсь,
Что, потонув, она плыла против реки».
Слог Ломоносова достаточно архаичен для современного читателя, привыкшего схватывать коротенькие сообщения с экрана. Но в свое время это было определенное новаторство, на которое отважился не каждый из придворных поэтов. До начала девятнадцатого века продолжалась полемика о путях развития великорусского литературного языка — идти ли ему проторенной дорогой церковной словесности, которая уже к тому времени имела тысячелетнюю историю, или же свернуть на демократическую тропу «базарного» просторечья. Борьбе между просторечным и традиционным направлением в российской словесности предшествовала затянувшаяся полемика между «латинистами» и московитами.
Начиная с XVI-го века, «литовская» пропись, то есть деловой и светский стиль старорусского языка из Великого Княжества Литовского, полностью господствовала в делопроизводстве и юриспруденции Московии. Нормативность «литовского» произношения вызывала нарекания со стороны поэтов и ученых еще и потому, что изобиловала церковнославянскими формами и украинизмами. По этому поводу Ломоносов спорил с Тредиаковс- ким в такой вот пародии:
На что же… к нам тянешь И некстати?
Напрасно злобный сей ты предприял совет,
Чтоб, льстя тебе, когда российский принял свет
Свиныи визги ecu и дикии и злыи
И истинныи ти, и лживы и кривыи.
Языка нашего небесна красота
Не будет никогда попрана от скота.
Высмеивал поэт и «литовскую» традицию мягкого (фрикативного) «га» вместо великорусского твердого «глаголь», намеренно используя аллитерацию стиха:
Гневливые враги и гладкословный друг,
Толпыги, щеголи, когда вам есть досуг.
От вас совета жду, я вам даю на волю:
Скажите, где быть га и где стоять глаголю?
Народный юмор в форме прибаутки и скороговорки тоже находил место в творчестве Ломоносова:
По загуменью игуменья идиот,
За собою мать черна быка ведет.
Юмор Ломоносова несколько тяжеловесный. Для века восемнадцатого в русской литературе оригинальный юмор в чистом виде был большой редкостью, ведь это был век зарождения светской словесности. Оно происходило в яростной и даже мелочной полемике. К сожалению, не всегда полемический задор рождался из-за спора о высоких материях. Причина чаще всего была материальна и груба: первые российские поэты вели себя как мелочные склочники и желчно завидовали счастливчикам, попавшим в сень царственной особы. Вот как отозвался Ломоносов на «ЗЛОБНОЕ ПРИМИРЕНИЕ ГОСПОДИНА СУМАРОКОВА С ГОСПОДИНОМ ТРЕДИАКОВСКИМ»:
Сдружись с сей парочкой: кто хочет с ними знаться,
Тот думай, каково в крапиву испражняться.
Думаю, что говорить о «заумности» и тяжеловесности поэтического слога Ломоносова нельзя. Просто во всякое время всякий по-разному воспринимает смешное и ироническое. Над нашим недоумением по поводу классического стиха предки тоже могли бы посмеяться.
