Бальмонт, по воспоминаниям современников, был позером. Постоянно окруженный поклонниками, он держался так, как должен держаться великий поэт. Он хмурил брови, гордо откидывал голову. Но долго быть серьезным не мог. Его выдавал смех. Он смеялся задорно и добродушно, как ребенок. Мне кажется, что корни его лирической проникновенности как раз в этих особенностях характера. Такое состояние — благоприятная среда для поэзии вообще.
Стихотворение, о котором пойдет речь, — одна из «лирических поз» Бальмонта, но, вопреки ей, поэтический дар и искренняя страсть Бальмонта вырываются из ложного пафоса к высокой гармонии:
Спите, полумертвые, увядшие цветы,
Так и не узнавшие расцвета красоты,
Близ путей заезженных взращенные Творцом,
Смятые невидевшим тяжелым колесом.
Итак, Бальмонт в данном случае — в позе великого поэта (смотрите также сочинение «анализ стихотворения Бальмонта Безглагольность»). Он всеобъемлющ и всевидящ. Разговор о смысле бытия ведется на уровне Бога. Но дитя проглядывает в том, как поэт пожалел об увядших цветах. Так может чувствовать только ребенок, воспринимающий разрушения в природе куда болезненнее, чем взрослый. Такой «ребенок» живет и в стихах у Пастернака.
Следующая строфа уже трагедией природы утверждает начало человеческого конфликта, вызываемого стремлением к запретной свободе чувств и мыслей. Символисты, как известно, стояли в нравственной, эстетической и даже религиозной оппозиции к современному им обществу. Здесь явный намек на это:
В час, когда все празднуют рождение весны,
В час, когда сбываются несбыточные сны,
Всем дано безумствовать, лишь вам одним нельзя,
Возле вас раскинулась заклятая стезя.
В этой строфе также слышны отголоски увлечения Бальмонта мистикой: заклинания, заговоры, ворожба. Фатальное отношение к живому миру — характерная черта всех символистов. Во время публичных выступлений публику нередко охватывал мистический ужас. Придавая особое значение мистике, символисты оправдывали этим неприязнь к бывшей до них эстетике. Лирический герой Бальмонта предлагает читателю сделать нравственный выбор: или идти за ним «к солнцу», или оставаться в старом мире и гибнуть, не успев расцвести:
Вот полуизломаны лежите вы в пыли,
Вы, что в небо дальнее светло глядеть могли,
Вы, что встретить счастие могли бы, как и все,
В женственной, в нетронутой, в девической красе.
Здесь я себе позволю заметить детскую улыбку Бальмонта, вольно или невольно, но она всегда присутствует в его величественных позах: в третьей строке поэта-ребенка выдала звукопись — «как и все». Это осознанное озорство чрезвычайно взыскательного к слову поэта. Но во всем остальном звукопись лишь подчеркивает самую суть стиха. Магические шипящие — почти в каждом слове последней строфы — создают мистический фон заговора. Лирический герой окуривает обреченную красоту обезболивающим мистическим дымом. Это своего рода нравственная анестезия:
Спите же, взглянувшие па страшный пыльный путь,
Вашим равным — царствовать, а вам — навек уснуть,
Богом обделенные на празднике мечты,
Спите, не видавшие расцвета красоты.
В связи с магическими свойствами поэзии Бальмонта хочу напомнить, что был случай, когда его стихи, повторяемые наизусть замерзающей в вагоне женщиной, спасли ей жизнь: она отогрелась! Об этом пивхет в своих мемуарах Н. А. Тэффи. И кто знает, сколько прекрасных молодых душ было спасено поэзией Бальмонта?