Мне не спится, нет огня.
А. С. Пушкин
Всякое упоминание имени Александра Блока вызывает несколько хрестоматийных образов. Они очень устойчивы. Они, как ярлычки на одежде: «Незнакомка», «Двенадцать», или вот: эпическое — «Россия, нищая Россия». Однако даже среди россыпей и богатств есть перл, тончайшее и совершеннейшее творение, которым Блок определил характер звучания, тональность и настроение русской поэзии в XX веке. Я имею в виду классическую октаву поэта из цикла «Пляски смерти»:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века,
Все будет так.
Исхода нет.
Умрешь, начнешь опять сначала,
И повторится все как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала.
Аптека, улица, фонарь.
Это идеал, абсолютное и полное соответствие содержания и формы. Раз написанное, оно стало иконой, образом, а не образцом. Его язык — язык небожителей, и говорить на нем мог только равный. И каждый понимал — равных нет и не может быть. Однако поэтика русского языка еще таила в себе неиспользованные возможности, которые требовали реализации. Так возникла уникальная эстетическая ситуация — поэтический спор трех самых крупных поэтов столетия длиною в три четверти века. Спустя 17 лет в иную историческую эпоху, другой гений подхватывает сбивчивую интонацию Блока, а из невнятного лепета, где пропали запятые, а вместо них встали круглые точки, из россыпи глухих согласных, беглых «о» и «е» возникло божественное и дивное отражение образа:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи, —
На головах царей божественная пена, —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер — все движется любовью.
Кого же слушать мне?
И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Ночью в доме Максимилиана Волошина, неподалеку от Феодосии, Осипа Мандельштама посетило это стихотворение. И совершенно не важно, что отличаются поэтические размеры, видимый, а следовательно, поверхностный их смысл. В поэзии это редко принимается во внимание. Ясно одно — не в споре рождается истина, а в беседе равных по степени божественной одаренности людей. Возник и потянулся бесконечный диалог, в котором есть все: язык образов и игра смыслов, печальная и величественная музыка вечной ночи. И недаром Мандельштам призывает, словно в свидетели, Данте. В девятой строфе своего стихотворения он почти прямо цитирует заключительные строки «Рая»: «…все движется любовью». Словно сам царь поэтов удостоверил небесную подлинность стиха. Но поэзия — искусство несостязательное. Просто мир, в котором мы содержимся, имеет внутренний смысл, и выразить его возможно только в языке. Язык — это дом бытия, и поэт выражает смыслы мира. И самое лучшее его стихотворение будет именоваться так: «Истина». Ибо откуда, спустя 50 лет, в городе Ленинграде, в квартире на Литейном, рыжеволосый, кудрявый юноша с местечковым акцентом, слегка задыхаясь и подтягивая окончания слов, как струны на гитаре прочитал: «Бессонница. Часть женщины. Стекло…» И стало понятно, что диалог гениев нашел продолжение. К ним присоединился третий. Поэт с красивым и сильным голосом:
Бессонница. Часть женщины. Стекло
Полно рептилий, рвущихся наружу.
Безумье дня цо мозжечку стекло
В затылок, где образовало лужу.
Чуть шевельнись, и ощутит нутро,
Как некто в ледяную эту жижу
Обмакивает острое перо,
И медленно выводит «Ненавижу»
По прописи, где каждая крива
Извилина. Часть женщины в помаде
Вслух запускает длинные слова,
Как пятерню в завшивленные пряди.
И ты в потемках одинок и наг
На простыни, как зодиака знак.
Произошло обыкновенное чудо. Возник смысловой стержень, вокруг которого стало возможным вращение поэтического пространства. Эти три совершенных творения словно шествие призраков. Эта ночь, которую они пересекают, эта бессонница и потусторонний фонарь, и грохот и мы с нашими вопросами.
И Блок, и Мандельштам, и Бродский обладали слишком разными талантами и по-разному были окрашены их стихи. Но что-то произошло, и они, словно по команде, посмотрели в одну и ту же сторону и увидели нечто, поразившее их. И каждый выразил это своим лучшим стихотворением. И это были не любовь, не ненависть, но некоторое меланхолическое чувство, возникающее при созерцании правды мира.