В лето перед первым классом мне довелось побывать в настоящем пионерском лагере, и я этим очень горжусь, потому что мне удалось почувствовать советскую эпоху, которая кончилась, когда я учился в третьем классе. Сейчас вместо пионерских лагерей сделали «летние». Побывал я в свое время и в них, но, честно говоря, мой первый летний лагерный сезон запомнился мне ярче всего.
Пионерских галстуков нам тогда по малолетству не повязали,, но у нашего отряда был настоящий пионерский девиз на плакате перед входом в палату: «И вечный бой! Покой нам только снится», который мне очень нравился, потому что никто из нас не любил тихого часа после обеда, когда весь лагерь был объят покоем и отдыхом. Лишь много позже я узнал, что слова эти написал «настоящий, волею божьею поэт», по определению Горького, — Александр Александрович Блок (из цикла «На поле Куликовом»). Это был еще замечательный патриот, сказавший: «О, Русь моя! Жена моя!». И еще я узнал, что поэт был одним из «детей революции», которых этот кровавый монстр с женским именем обычно «пожирает» после своей победы. Революция Блоку все равно как родина:
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель — я знаю —
Все равно: принимаю тебя!
Профессорский внук, сын профессора, племянник и зять профессоров, он в своих стихах по-интеллигентски заискивающе сочувствовал рабочему классу и трудящимся всего мира. Эдакая абстрактная мировая скорбь. В известном стихотворении «Фабрика»
он рассказывает о том, как «недвижный кто-то, черный кто-то» «медным голосом зовет»
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
Но, ужаснувшись реалиям революции, Блок пытается не остановить ее, а всего лишь попридержать бесчинные расправы над «бывшими»:
Пусть доживут свой век привычно —
Нам жаль их сытость разрушать.
Эпизод самосуда является стержневым в поэме «Двенадцать». Революционный боец Петруха убивает свою возлюбленную Катьку за измену, предваряя расправу словами:
Помнишь, Катя, офицера.
Не ушел он от ножа…
Гимн революции у Блока звучит как-то половинчато:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
«Благослови», стало быть, от террора и мародерства:
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Потому что двенадцати апостолам революции, впереди которых идет на новое распятие Христос, автор хотел бы поставить метку, как слугам антихристовым:
В зубах цигарка, примят картуз
А на спину б надо бубновый туз!
«Бубновый туз» — метка уголовника на каторге в те далекие времена. В новелле «Измена» из романа-хроники «Конармия» другой сын революции — Исаак Бабель, ее пламенный сторонник и активный защитник, приходит к столь же печальному выводу, что и Александр Блок, который был всего лишь «попутчиком» революции из чуждой социальной среды.
Бабель тоже видел «свою революцию» в своих юношеских мечтах не такой мерзкой и ужасной, какой он ее запечатлел в своем романе — беспорядки в «буденной армии», ее бедность и бесхозность. Он все характеризует словами из протокола у следователя: «Мы (боец Головицын и боец Кустов) увидели красноармейцев… сидящих на устланных полатях, играющих в шашки, а при них сестер высокого росту, гладких, стоящих у окошек и разводящих симпатию». То есть торжество революции он видит в блуде и комфортном безделье.
Бабель сам воевал в Конармии Буденного и все видел своими глазами. Роман состоит из двадцати пяти новелл, в каждой из которых выдумка переплетается с реальными событиями. В новелле «Измена», как и на протяжении всего романа, поднимаются проблемы насилия и социальной законности, пролетарской диктатуры и гуманизма, свободы и «революционной необходимости».
Новелла «Измена» написана очень тяжелым языком, как с литературной, так и с психологической точки зрения. Язык представляет собой точную имитацию просторечного сказа с элементами блатной речи. Тема измены революции, как змея, поднимает голову, чтобы вылиться в «нарастающую классовую борьбу», изобретенную бандой Ленина-Сталина. А рядовой боец видит ее так: «Не однажды примерялись они (сиделки) к нам ради одежды сонным порошком, так что отдыхать мы стали в очередь…»
Блоковская Катька изменяет только красноармейцу Петру с такими же головорезом Ванькой, а медсестры у Бабеля изменяют уже революции с симулянтами и дезертирами. Красноармейцы требуют от них привилегий, своего рода индульгенций за будущие бесчинства: «…и тот [Кустов] стал обрывать свою рану, помещавшуюся у него на левом плече, под кровавым сердцем борца и пролетария». Попытка председателя местного ревкома товарища Бройдер- мана навести минимальную законность, пусть даже и «революционную», наталкивается на звериную нетерпимость конармейцев. Дебоширов, наверняка, успокоит только спирт, который они найдут во взломанной кладовке госпиталя.
Слово «измена» звучит как пароль и призыв к погромам. Автора самого погубило обвинение в измене идеалам родины: в 40-е он был объявлен врагом народа и приговорен к смертной казни. Лозунг «И вечный бой…» использовал советский писатель Борис Васильев для сценария к фильму «А зори здесь тихие…». Вечный бой он понимает как мясорубку, куда можно бросить даже девочек, чтоб они своим героизмом оправдали ротозейство командиров Красной Армии. Из этого «вечного боя» нам пора выходить, а то осатанеем, и снова вырвется «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
