Эпиграф: «Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности.»
События последнего, четвертого, действия развертываются в январе 1919 года в той же квартире. Очередная смена власти в Киеве — красные разбили Петлюру и вот-вот вступят в город. На вопрос Николки «А почему стрельбы нет?» Мышлаевский вроде как нахваливает большевиков: «Тихо, вежливо идут. И без всякого боя». А на самом деле констатирует факт, что если два месяца назад за гетмана еще шли в окопы белогвардейцы, то Петлюру никто от большевиков защищать не собирается, его войско оставляет город без всякого сопротивления, попросту бежит.
Добровольцы снова между двух огней оказались и поставлены перед необходимостью еще более сложного, более драматичного выбора. Поручик Шервинский, погоны скинув, избирает карьеру оперного певца. Капитан Студзинский собирается «уйти на Дон, к Деникину, и биться с большевиками». Виктор Мышлаевский, помня, как здесь, в Киеве, два месяца назад бросили их на произвол судьбы бежавшие с немцами генералы, заявляет: «…больше я с этими мерзавцами генералами дела не имею. Я кончил». На резонное замечание Студзинского, что большевики все равно не оставят его в покое, «они тебя мобилизуют», он взрывается непривычно длинным и серьезным монологом, представляющим собою идейный нерв всей пьесы:
«И пойду и буду служить. Да!… Мне надоело изображать навоз в проруби. Пусть мобилизуют! По крайней мере буду знать, что я буду служить в русской армии… Народ не с нами. Народ против нас» (1, III, стр. 71–72).
Так впервые за кремовыми шторами турбинского дома, где доселе собирались единомышленники, намечается раскол. Констатация завершения первого этапа русской смуты — вот что такое в историческом контексте четвертое действие пьесы. Русское общество определилось по отношению к большевикам — резко, бесповоротно. Шервинский, Лариосик, Николка избрали позицию нейтралитета, невмешательства, они «против ужасов гражданской войны». Студзинский и Мышлаевский, вчерашние боевые соратники, становятся по разные стороны баррикад; в грозном девятнадцатом, решающем в столкновении белых и красных году, они встретятся на поле боя как враги. И если в конце первого действия все собравшиеся в доме Турбиных дружно поют «Так за царя, за нашу веру мы грянем громкое «Ура! Ура! Ура!», то в конце четвертого с немного карнавальным подтекстом, но другие слова звучат на этот же мотив в хоре завсегдатаев турбинских вечеров: «Так за Совет Народных Комиссаров мы грянем…». Примечательная деталь, существенная подробность: эта песня в первом действии звучала в исполнении весьма и весьма подвыпивших, но всех гостей; в четвертом же — почти трезвых, полностью отдающих отчет в своих действиях офицеров. И не всех; Студзинский в общем хоре не участвует, более того, реплику бросает коллегам: «Ну, это черт знает что!… Как вам не стыдно!».
В пьесе, хотя и написанной уже после закончившейся победой большевиков гражданской войны, Булгаков удивительно объективен не только как художник, но и как социолог, историк. Ведь антитеза «Мышлаевский — Студзинский», их противоположный выбор верно отражает истинное состояние в таком многочисленном социальном слое тогдашнего общества, как профессиональные военные бывшей царской армии. Как показали позднейшие мемуары и исследования историков, русское офицерство примерно поровну разделилось по своим симпатиям и соответственно по месту дальнейшей службы между красными и белыми .
Как художник-реалист, как современник и участник тех событий Булгаков открыл эту истину гораздо раньше ученых; и поэтому говорить о каких-то конъюнктурных побуждениях, двигавших им при создании пьесы вообще и образов Алексея Турбина и Виктора Мышлаевского в частности, в свете позднейших открытий исторической науки и обнародованных статистических данных несерьезно. Как бы там ни интерпретировали в духе времени финал этой пьесы режиссеры МХАТа. Он действительно многослоен и многозначен, его подтекст истолковать можно по-разному, по меньшей мере, с трех точек зрения — Мышлаевского, Николки и Студзинского. Сразу после умилительных слов жаждущего покоя в «гавани с кремовыми шторами» Лариосика «мы отдохнем, мы отдохнем» раздаются, по авторским ремаркам, «далекие пушечные удары», «за сценой издалека, все приближаясь, оркестр играет «Интернационал», и уже сделавший свой выбор Мышлаевский констатирует бесстрастно: «Господа, слышите? Это красные идут!». Такой репликой пьесу, по логике ее сюжета, можно было бы и закончить. Но автор дает высказаться еще двум персонажам, прежде чем опустить занавес, причем высказаться более эмоционально.
Н и к о л к а. Господа, сегодняшний вечер — великий пролог к новой исторической пьесе.
С т у д з и н с к и й. Кому — пролог, а кому — эпилог (1, III, стр. 76).
Велик соблазн предельно идеологизировать эти реплики как выражение, заострение позиций действующих лиц: вот, дескать, юный, готовый принять новое Николка смотрит в будущее, полон веры и оптимизма, а не примирившийся Студзинский остается в прошлом, и отсюда такой пессимизм, осознание конца. На это можно возразить только, что в конце 1918 — начале 1919 года в противостоянии красных и белых ничто так резко не определилось, и высшие триумфы и поражения белого движения еще впереди. Но все, случившееся позже, дано знать не персонажам, а только автору. Поэтому очевидно природу двух заключительных реплик искать следует нигде кроме, как в авторском замысле, не подозревая при этом его (автора) в какой-то конъюнктурщине, в желании подкорректировать позиции своих героев так сказать постфактум, задним числом. Судя по авторской датировке, замысел пьес «Дни Турбиных» и «Бег» возник одновременно — в 1925 году.
И позволим поэтому предположить, что реплика Николки — логическое продолжение высказанной его старшим братом Алексеем Турбиным во второй картине первого действия мысли о том, что когда в прямом столкновении встретятся красные и белые, «…дело пойдет веселее. Или мы их закопаем, или, вернее, они нас». В ней — объявление автором своего замысла: написать драматическую дилогию о противостоянии, а в реплике Студзинского — и сбывшееся пророчество погибшего на заре белого движения Алексея Турбина и авторская оценка случившихся позже событий как эпилога, как перевернутой страницы истории смуты. Трагически окрашенный эпилог этот, тем не менее, не великий исход, а бегство, бег. Так и названа вторая пьеса о гражданской войне в России.
И истоки именно такого, вроде неуместно кощунственного для исторической трагедии, чем несомненно была гражданская война, названия — в убеждении Булгакова, что Россия, Дом есть высшая ценность, потерять которую — значит все потерять. В написанном ранее романе «Белая гвардия» он заклинает: «Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга — ждите, пока к вам придут (1, I, стр. 196). А в «Днях…» немецкий генерал фон Шратт советует поручику Шервинскому:
«Никогда не следует покидать свой родина. Heimat ist Heimat».