Выразительно и твердо названная «По праву памяти», поэма А. Твардовского родилась как акт сопротивления, как продолжение той борьбы, которую ее автор и руководимый им журнал «Новый мир» вели против наступающей реставраторской тенденции. Не в Сталине как таковом тут было дело и не в желании что-то о нем «досказать» ради полноты картины, а в тех, кто в своекорыстных интересах готов был снова кадить тому же «богу». К ним и обращены гневные слова поэта:
А вы, что ныне норовите
Вернуть былую благодать…
В 1969 году, когда поэма была закончена и сдана в печать, она говорила о том, что все еще хорошо знали:
А к слову — о непосвященных:
Где взять их? Все посвящены…
но о чем уже несколько лет упорно молчали. И всем своим содержанием поэма взрывала это молчание и била по его организаторам. Била прежде всего тем, что она напоминала.
Развивая свою основную мысль, поэт по ходу ее развертывания как бы развертывал и некий свиток, в который вписаны злодеяния, связанные с именем «всеобщего отца». Судьба крестьянства, переломленная «Великим переломом», и судьбы целых народов, «брошенных в изгнанье», и тех, кому просчеты Главнокомандующего пришлось оплатить вдвойне: «Из плена в плен — под гром победы. С клеймом проследовать двойным». И бесчисленность всяких иных загубленных и изломанных человеческих жизней, когда
… за одной чертой закона
Уже равняла всех судьба:
Сын кулака иль сын наркома,
Сын командира иль попа…
Клеймо с рожденья отмечало
Младенца вражеских кровей,
И все, казалось, не хватало
Стране клейменых сыновей.
Все это звучало двойным обвинением: и тому, кто творил эти злодеяния, и тем, кто теперь старался вытравить память о них. И уже прямо и только по ним, по этим ревнителям молчания, била вся, от первой до последней строки, заключительная часть триптиха Твардовского — «О память».
Она богата реалиями момента. И то, что «забыть велят». И что вместе с тем «велят безмолвно»: никогда прямо и вслух, все лишь языком жестов или за теми дверями кабинетов, которые заглушены особым способом.
И ссылка на «китайский образец», многозначительная для времени, когда бушевала «культурная революция» в Китае — тамошний вариант нашего 37-го…
Здесь в каждой строфе — голос редактора «Нового мира»; здесь поэтический концентрат тех споров, которые журнал вел на своих страницах, а его редактор — в стенах упомянутых кабинетов, отстаивая право и обязанность литературы говорить правду. И как гремит этот голос! Не ораторским красноречием, но твердостью и победитель-ностью правды:
Нет, все былые недомолвки
Домолвить ныне долг велит,
Пытливой дочке-комсомолке
Поди сошлись на свой главлит…
И кто сказал, что взрослым людям
Страниц иных нельзя прочесть?
Иль нашей доблести убудет
И на миру померкнет честь?
Гневный сарказм поэта не оставляет камня на камне от тех ханжеских доводов (мол, «о минувшем вслух поведав, мы лишь порадуем врага»), какими обычно пользовались тогдашние «молчальники» за неимением никаких других, их порой повторяют и нынешние.
И вывод:
Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору!
И общий диагноз, поразительная точность которого подтвердится всем нашим последующим развитием, вернее — застоем:
Кто прячет прошлое ревниво,
Тот вряд ли с будущим в ладу…
Почему именно данную тему, именно в данном направлении и именно в данный момент (1969 г.) Твардовскому захотелось «досказать»? Ответ дан в самой поэме, вся заключительная глава которой как раз и является таким ответом. С первых же строк:
Забыть, забыть велят безмолвно,
Хотят в забвенье утопить
Живую боль. И чтобы волны
Над ней сомкнулись. Быль — забыть!
Вот он, прямой и ближайший источник поэмы… Не в «абстрактной» любви к полноте истины, а в мужественной решимости противопоставить «правду памяти» вполне конкретным попыткам наложить запрет на правду, сознательно организуемому «забвению» преступлений сталинского времени.